БИОЭТИЧЕСКИЕ
ПРОБЛЕМЫ ЖИЗНИ, УМИРАНИЯ, РЕАНИМАЦИИ И СМЕРТИ.
Жизнь и смерть – это, очевидно, самые фундаментальные антиномии
человеческого бытия, затрагивающие в то же время каждое живое существо в своей
вечной, неумолимой дилемме. Отсюда и глубинное желание осмыслить феномен жизни
и смерти в различных ракурсах – философском, естественнонаучном,
культурологическом, правовом, а в настоящее время и в биоэтическом измерении,
предусматривающем исследование проблем начала и конца человеческой жизни
(зачатия, абортов, эвтаназии и т.д.).
Осмысливая феномен жизни, мы говорим о
возникновении жизни на Земле, возникновении человеческой жизни, описываем жизнь
в таких дескрипциях, как «рисковать жизнью», «давать жизнь», «спасти жизнь»,
«между жизнью и смертью», «отдавать жизнь за кого-то», «право жизни и смерти»,
«положить жизнь за кого-то», «не от веселой жизни» и т.д.
В биомедицинском смысле
слова, жизнь –
специфическая форма организации материи, характеризующаяся наследственной
программой, записанной в совокупности генов (геном), т.е. в соответствующих
последовательностях нуклеотидов дезоксирибонуклеиновой кислоты (ДНК); обменом
веществ, специфика которого определяется наследственной программой и самовоспроизведением
в соответствии с этой программой. Код, с помощью которого записывается
наследственная программа, универсален. Все живые существа используют одну и ту
же универсальную схему для кодирования, переноса (и перевода) информации и
биосинтеза. В основе жизни лежит определенная и достаточно сложная генетическая
программа, которая реализуется через обмен веществ, метаболизм, как второй
необходимый элемент любой формы жизни. Как проблема происхождения жизни на
Земле (с тремя ее версиями – гипотеза естественного зарождения жизни; гипотеза
занесения жизни из Космоса; гипотеза о сотворении живого), так и вопрос о
зарождении и начале человеческой жизни – это глубокая и пока еще не раскрытая в
полном объеме тайна.
В рамках современной биоэтики при
исследовании этики жизни встают такие вопросы, как: с какого момента зародыш
можно считать живым существом? допустимы ли аборты или аборты есть убийство
всех живых существ? следует ли поддерживать жизнь безнадежно больных пациентов?
допустима ли с морально-правовой, социокультурной и религиозной позиции
эвтаназия?
Осознание самоценности жизни,
нравственное освящение жизни как фундаментальной ценности, жизни, наполненной
духовным смыслом, характерно для человеческой этической мысли. В различных
философских концепциях духовный смысл жизни трактовался по-разному. В этических
концепциях религиозной мысли фундаментальную основу и систему отсчета
задавали идеи православия, что было характерно и для космизма этики всеединства
В.С.
Соловьева,
и для философской антропологии Н. А. Бердяева, и для проекта Н.
Ф. Федорова воскрешения
отцов и победы над смертью, и для христианского социализма С.
Булгакова.
Как справедливо отмечает А. П. Огурцов, этика является ядром русской
религиозной философии. В философии общего дела Н.
Ф. Федорова обосновывается
идея регуляции природы, сознательного управления всеми природными силами вплоть
до космических, а итогом этого процесса должна стать победа над смертью, ибо
«всеобщее воскрешение есть полная победа над пространством и временем», процесс
одухотворения природы. Именно в нравственном одухотворении природы и В. В.
Соловьев видит путь утверждения добра. Для него «без любви к природе для нее же
самой нельзя осуществить нравственную организацию материальной жизни».
В этике жизни, «Живой Этике», развитой рядом
представителей буддистской мысли и наиболее известным из них Н. К. Рерихом,
духовное преображение человека осуществляется не в одиночестве, а в общине, в
сотрудничестве с космической иерархией. Живая этика как этика взаимной
солидарности, милосердия и справедливости, основанная на религиозных и
философских ценностях буддизма, исходит из того, что наша планета вступила в
эпоху Огня, где возрастает роль психических энергий и вообще космических
энергий. Сердце – средоточие психической энергии, как части космической
энергии. Необходимо соединить сердце и соответственно психические энергии в
«хоровод согласия». Овладение психической энергией предполагает поэтому
нравственное преобразование природы. Этическое учение Н. К. Рериха наполняло
концептуальную модель феномена жизни такими моральными категориями, как
«содружество», «милосердие», «сопротивление злу», «чуткость», «доверие»,
«взаимность», «труд», «помощь», «живая мудрость», «свобода познания» и др., что
отразилось и в названиях его статей.
В натуралистическом
направлении этики
жизни, ориентирующемся на естественные науки и, прежде всего, биологию, жизнь
осмысливается как природно-исторический феномен, а этика основывается на идее
борьбы со смертью. Реконструируя идеи отдельных представителей этого
направления начала ХХ века, А. П. Огурцов показывает, что выдающийся русский
физик Н. А. Умов проводит мысль о том, что этика должна основываться на
осмыслении специфичности жизни, что этика неразрывно связана с естествознанием
и что основная цель этики заключается в стремлении устранить бедствия
человеческой жизни с помощью деятельного вмешательства в жизнь природы, в
превращении хаотичных сил природы в организованные, «стройные». Ведущими
ценностями новой этики являются борьба с хаосом, любовь и творчество, причем
этические идеалы не противопоставляются жизни, подобно позиции неокантианцев, а
выводятся из жизни, из первичных форм стройностей, существующих в органической
жизни и развивающихся до высшей формы – этических идеалов добра и любви. «Твори
и созидай на основе научного знания» - в этом девиз новой этики.
В «Записках врача» в 1903 г. В. Вересаев
подчеркивает, что нет ни одной науки, которая приходила бы в такое
непосредственно близкое и многообразное соприкосновение с человеком, как
медицина, и что тесная и разносторонняя связь с живым человеком делает
необходимым, чтобы все, даже научные вопросы решались здесь при свете основного
этического вопроса. По его словам «вопрос о правах человека перед посягающей на
это право медицинской наукой неизбежно становится коренным, центральным
вопросом врачебной этики». В эту же парадигму вписываются и написанные в годы
тоталитарного режима работы Д. П. Филатова «Норма поведения, или мораль с
естественноисторической точки зрения», А. А. Любищева «Основной постулат этики», В.
И. Вернадского «Научная
мысль как планетное явление».
В различных вариантах этики – от
религиозных до натуралистических, наблюдается стремление преодолеть разрыв
нравственности и жизни, укоренить этику в жизнь, понять единство факторов
эволюционного процесса и этических ценностей, осмыслить жизнь во всей
целостности ее проявлений, нравственных побуждений, ориентаций, поступков.
Жизнь выступает здесь как процесс, ответственный за увеличение организованности
природы и человеческой жизни. Нравственный поиск русских мыслителей освещает
общий принцип – любовь к жизни.
В качестве основного принципа этики
жизни, жизнеучения А. Швейцера, выступает принцип благоговения перед
жизнью. Отталкиваясь
от идеи Ф. Ницше о глубоком кризисе европейской культуры и идеи Л.
Толстого о
необходимости ее возрождения на путях этического обновления, А.
Швейцер приходит
к заключению, что восторжествовавшее в Новое время оптимистическое и
жизнеутверждающее мировоззрение не имело адекватной
моральной основы, укорененной в мышлении
этики. Это и послужило причиной кризиса культуры, выразившегося в господстве
материального над духовным, общественного над индивидуальным. Вместо
Декартовского «Мыслю, следовательно, существую», Швейцер провозглашает «Я
есть жизнь», и
в качестве основного оптимистичного мировоззрения утверждает принцип
благоговения перед жизнью. Причем этот элементарный принцип следует понимать
прямо и буквально как благоговение перед жизнью: добро есть то, что утверждает жизнь,
зло есть то, что разрушает ее. Благодаря принципу благоговения перед жизнью
человеческая жизнь оказывается изначально этически ориентированной. Этика имеет
своим предметом отношение ко всему живому, существующему. Она универсальна,
поскольку может практиковаться каждым индивидуально и непосредственно. Зло, по
Швейцеру, не может быть уничтожено, но его можно минимизировать, что как раз и
обязывает к постоянному этическому бодрствованию, направленной ответственности.
Этическо-философские концепции феномена жизни задавали моральный вектор
отношения человека к жизни, в целом к миру, к окружающей среде, тем самым
создавая предпосылки для осмысления моральных коллизий и альтернатив, встающих
перед современной биоэтикой. Контекст, заданный философской рефлексией над
этическими основаниями феномена жизни, рассмотрение жизни как высшей ценности,
нашло отражение в международных и национальных документах, способствующих
этико-правовому регулированию принимаемых в медицинской практике решений. Так, Женевская
декларация врачей (1848 г.) гласит: «Я буду поддерживать высшее уважение к человеческой
жизни с момента ее зачатия; даже под угрозой я не использую мои знания в
области медицины в противовес законам человечности». Хельсинско-Токийская
декларация врачей (1964, 1975 г.г.) по проведению медико-биологических исследований
с участием людей указывает:
«Миссия врача – охранять здоровье людей. Знания врача и его совесть служат
выполнению этой миссии». Статья 2 Кодекса врачебной этики, принятого 6 I съездом врачей Республики
Беларусь (1998), утвержденного Министерством здравоохранения РБ (1999), гласит:
«Главной целью профессиональной
деятельности врача является сохранение жизни и здоровья человека,
предотвращение болезней и облегчение страданий больных вне зависимости от пола,
возраста, расовой и национальной принадлежности, социального иматериального
положения, политических убеждений и вероисповедания».
Биоэтические основы исследования
феномена жизни связаны сегодня с проблемами статуса
начала и конца зарождающейся человеческой жизни, ее искусственного зачатия,
предродовой диагностики, развития контрацепции, стерилизации женщин, абортов и
др.
Одна из проблем, которая интересует
биомедицинскую этику - это проблема возникновения человеческой
жизни. Вопрос о
том, с какого момента беременности можно говорить о существовании плода как
человека волнует ученых, как отечественных, так и зарубежных. Вопрос этот очень
важен потому, что именно решение этого вопроса определяет весь спектр проблем,
которые связаны с искусственным прерыванием беременности. В том случае, если мы
поймем, что человеческая жизнь начинается с момента
зачатия, то все последующие манипуляции
с человеческим эмбрионом: исследование, уничтожение, замораживание и т.д. – это
манипуляции с живым человеческим существом, и уничтожение человеческого
эмбриона, это, прежде всего, уничтожение человеческой жизни.
Как этот вопрос решается современной
наукой? С течением времени представления о том, когда начинается человеческая
жизнь, существенно менялись. Еще буквально сто лет назад биологи писали о том,
что человеческая жизнь начинается с четырех месяцев развития человеческого
плода, поскольку в четыре месяца начинает формироваться нервная система, что
биологи и рассматривали как начало человеческой жизни. Сейчас, исследователи об
эмбриональных стволовых клетках и этических проблемах их использования
полагают, что развитие нервной ткани плода начинается и фиксируется не на
четвертом месяце развития плода, а на четвертой неделе. И если мы согласимся с
этой позицией, то таким образом, уничтожение плода на восьмой, седьмой, десятой,
двенадцатой неделе есть уже ни что иное, как уничтожение человека или, попросту
говоря, убийство. Среди самих естественнонаучных подходов нет единой точки
зрения. Одна позиция – это начало формирования нервной ткани плода в четыре
недели. Но среди медиков и эмбриологов существует и другая позиция: некоторые,
например, считают, что можно говорить о возникновении человека, только когда
сформирована легочная система - это двадцать вторая неделя. Единства в этих
позициях нет. Представители различных эмбриологических школ пока не могут между
собой договориться, что брать за исходный пункт, который был бы основанием
того, что человеческая жизнь уже началась. Учитывая эту разницу, уместно
говорить об этической позиции, помимо того, что существует еще и позиция
религиозная. Но в данном случае и религиозная и этическая, сугубо философская
позиция, совпадают.
Этическая позиция говорит о том, что
человеческая жизнь и личность существуют тогда, когда человеческое существо
является субъектом морального взаимоотношения. Поэтому, и с точки зрения этики,
и с точки зрения христианской религии человеческая жизнь начинается с момента зачатия.
Ожесточенные моральные дискуссии сегодня
идут по проблеме аборта, выявляя при этом три главные для понимания вопроса
позиции: либеральная, умеренная и консервативная.
Согласно либеральной
позиции до
момента естественного рождения женщина имеет полное право принять решение о
проведении аборта, а врач обязан обеспечить реализацию этого права. Не
рожденный плод не признается ни в каком смысле человеческой личностью, на не
рожденный плод не распространяется право на жизнь и, следовательно, он не
обладает
качеством, которое обязывало бы других
воздержаться от действий, прекращающих его существование. Для либералов аборт
ни в каком смысле не является убийством. Статус недочеловеческих существ
(абортированных плодов) рассматривается исключительно в интересах третьих лиц.
С либеральной точки зрения запрещение абортов неприемлемо, ибо ограничивают
права человека – матери. Плод человеком не признается и правами не обладает.
Для умеренной
точки зрения характерно
представление о том, что превращение природного существа в человеческую
личность осуществляется постепенно в процессе развития от зачатия до рождения.
Плод в процессе формирования как бы накапливает “объем” своей человечности и,
следовательно, “объем” права на жизнь. Если разделить беременность на три
равные части (каждая часть длительностью в три месяца называется триместр), то
в первые три месяца объем прав у плода минимален и их могут “превысить”
социальные или экономические интересы матери. В последний триместр он уже
весьма значителен, и с умеренной позиции, интересы матери могут “превысить”
право плода на жизнь только при наличии прямой угрозы для ее жизни. Вопрос,
конечно, не в календарном возрасте, а в степени развитости человеческих
качеств. Поэтому умеренные обычно рассматривают плоды с грубыми, не
поддающимися коррекции аномалиями развития как существа, обладающие весьма
незначительным объемом человечности. Принятие решения о правомерности аборта
наиболее сложно во втором триместре. Здесь меньше всего согласия и больше всего
возможных вариантов логической аргументации или морального “взвешивания” прав
матери и плода. Причем, поскольку плод обладает некоторым объемом человеческих
прав, то аборт, с данной точки зрения, может быть квалифицирован как “убийство
невиновного”. Естественно, что возникает ситуация, требующая предложить
аргументы для оправдания практики “убийства невиновного”. Статус абортированных
плодов авторы умеренной интерпретации рассматривают как промежуточный между
человеческим и животным, что предполагает необходимость разработки особых
этических и правовых норм, регламентирующих использование (утилизацию) этих
существ.
С точки зрения консерваторов, аборт не может иметь морального
оправдания. Аборт рассматривается как прямое умышленное убийство. Зародыш с
момента зачатия рассматривается как личность, которой необходимо приписать
основной объем прав человека – прежде всего, право на жизнь. Естественно,
никакого недочеловеческого состояния в рамках консервативной позиции не
признается, и его статус, соответственно, не обсуждается. В рамках общего
консервативного понимания существует ультраконсервативная позиция, запрещающая
любой аборт в любом случае. Существуют сторонники более умеренного
консерватизма, признающие право на аборт при наличии прямой угрозы для жизни
женщины, или в тех случаях, когда беременность является следствием насилия или
инцеста. Основанием консервативных точек зрения, как правило, выступает
религиозная позиция. В любом случае аборт представляет собой глубокую моральную
и физическую травму для женщины, нанося вред ее здоровью и прерывая жизнь
нерожденного человека.
В рамках биоэтического дискурса
высказываются различные точки зрения и относительно искусственного зачатия. Искусственное
зачатие или плодотворение in-vitro произвело революцию в акушерстве и лечении женского бесплодия. В
1978 году в Англии родилась Луиза Браун - первый ребенок, появившийся на свет
благодаря методу "оплодотворение in-vitro", проверенному на животных.
Вскоре после этого во Франции родилась Амандин (1982). На сегодняшний день
число детей, появившихся на свет таким образом, превышает 14 000. Однако, этот
метод, как указывает Жак Сурдо, имеет и теневую сторону - не только из-за шокирующе
безнравственных предложений (оплодотворение heterologous, использование спермы
донора, являющегося посторонним по отношению к супружеской паре, суррогатные
матери), но и из-за разрушения человеческих эмбрионов на современном этапе
развития метода искусственного оплодотворения. Для того чтобы оплодотворение
прошло успешно, в матку женщины одновременно вводят несколько эмбрионов;
остальные остаются в замороженном состоянии. Из числа введенных эмбрионов в
утробе матери развивается лишь один; другие подлежат абортированию.
Замороженные эмбрионы, если их не используют, погибают после 5 лет хранения.
Более того, сегодня в качестве материала для научных экспериментов метод
искусственного оплодотворения предлагает живые эмбрионы человека, об изучении
которых раньше ученые могли только мечтать.
Применение в современной медицинской
практике таких репродуктивных технологий, связанных с рождением человека, как
искусственная инсеминация спермой донора или мужа, оплодотворение вне организма
(экстракорпоральное, in vitro, т.е. в пробирке) с последующей имплантацией
эмбриона в матку женщины, «суррогатное материнство», когда яйцеклетка одной
женщины оплодотворяется in vitro, а затем эмбрион имплантируется другой
женщине, вынашивающей плод для генетической матери, ставит перед биоэтикой
новые философско-этические проблемы. Насколько нравственно и юридически
оправдано донорство спермы или яйцеклетки? Должна ли соблюдаться врачебная
тайна (конфиденциальность) при искусственном оплодотворении донорского
зародышевого материала или дети, рожденные с помощью использования спермы
донора, имеют право на получение информации о своих биологических родителях?
Должно ли донорство генетического материала быть безвозмездным,
альтруистическим или доноры спермы должны получать разумную компенсацию и
вознаграждение? Такого же рода этические и правовые коллизии возникают в случае
применения оплодотворения в пробирке – экстракорпорального оплодотворения,
когда приходится решать вопросы о моральном и правовом статусе эмбриона, стадии
развития зародыша как человеческого существа, установлении материнства ребенка
при донорстве яйцеклетки (матерью является женщина, родившая ребенка или донор
яйцеклетки).
Упрощенный подход к искусственному
оплодотворению влечет за собой столь же упрощенный подход к человеческому
эмбриону, а также возможность выбора подходящего времени для того, чтобы иметь
ребенка. Этот метод также дает шанс заниматься евгеникой. Наконец, сегодня, в
нашем промышленном мире, искусственное оплодотворение – это мероприятие,
представляющее для практикующих врачей экономический интерес. Жизнь человека
имеет тенденцию обесцениваться, когда на другой чаше весов находится
материальное благосостояние.
В 1970-х годах, с появлением способа диагностики
состояния плода в
утробе матери, определения наличия пороков развития, аномалий, генетических
заболеваний, в биоэтике появился новый важный раздел. Частью такого
диагностирования является эхография (УЗИ), которая является этически
приемлемым неинвазивным методом, и амницентез, представляющий опасность для
плода (этот метод применяется, когда есть опасность, что у плода будет
какой-либо физический или генетический дефект). В настоящее время в медицине
еще не найден способ терапевтического или хирургического лечения плода в утробе
матери. Пока медики ставят своей задачей лишь поиск возможности абортировать
зародыш, имеющий пороки развития, на ранней стадии его развития. Отсюда
возникает нравственная дилемма для родителей, поскольку для них принятие такого
диагноза означает принятие идеи аборта. Родители чувствуют, что их вынуждают
пойти на такой скрининг. Зачастую родители подвергаются насмешкам, или их
обвиняют в преступных замыслах, если они отказываются от предродового
диагностирования или хотят так или иначе сохранить ребенка.
Развитие этого метода повлекло за собой
уничтожение значительного количества не родившихся детей. Следствием
использования этого метода явился также еще более упрощенный подход к аборту и
оправдание этого деяния. По своей сути, этот метод является неприемлемым для
тех родителей, которые мужественно выбирают рождение ребенка с физическими
недостатками, намереваясь растить его в семье, учить его - при всех
последствиях для своей семьи.
Развитие контрацепции
– еще один важный аспект биоэтических
дискуссий. Начиная с 1958 года, контрацепция прошла успешный путь развития.
Люди все еще пользуются традиционными противозачаточными средствами, особенно в
некоторых европейских странах.
Внедрение ВМС (внутриматочных средств),
и их систематическое применение в слаборазвитых странах, несмотря на их
абортивные функции и тот вред, который они наносят здоровью матери, является,
по оценке Жака Судо, этически неоднозначным не только потому, что сами эти
средства по своим характеристикам являются контрацептивно абортивными, но и
из-за того, что в слаборазвитых странах способ установки этих противозачаточных
средств сродни ветеринарному, и не несет в себе никакого уважения к человеку.
Противозачаточные эстроген-гистогенные
таблетки, индекс Перла 1 (количество женщин из 100, способных забеременеть за год)
были приняты на вооружение для освобождения женщин от нежелательных
беременностей. При этом они стали средством лишения полового акта его
детородной направленности, средством достижения "свободных", ни к
чему не обязывающих сексуальных отношений, и привели к самой низкой рождаемости
в истории человечества. Осуждение контрацепции, содержащееся в Encyclical
"Humanae Vitae" Папы Павла VI, послужило причиной разногласий между
теологами, занимающимися вопросами нравственности, в самой Католической Церкви.
Эти таблетки привели промышленно развитые страны в их теперешнее состояние
демографической зимы со всеми ее последствиями для населения этих стран,
которые могут иметь место в том случае, если само население не отреагирует на
это вмешательство в процесс деторождения.
Новые противозачаточные средства -
"мини-пили", таблетки, не содержащие эстрогенов, инъецируемые
средства (ДМПА, НЕТ-ЕН) или имплантируемые (Норплант) – по своим
характеристикам являются абортивными, что вызывает появление новых нравственных
проблем. Говоря об этическом аспекте контрацепции, следует обратить внимание на
то, как ведется их пропаганда, и как иногда население вынуждают ими
пользоваться (особенно имплантантами), не получив от людей по-настоящему
осознанного согласия.
Широкое внедрение абортивных таблеток RU
486, которыми уже пользуются в разных странах, вызывает еще большее количество
этических проблем (так как они стирают грань между контрацепцией и абортом) и
создает еще большую неразбериху в этой сфере. Еще одним очень спорным вопросом
является применение "анти-детских вакцин" ("противозачаточных
вакцин"), которые применялись при поддержке противостолбнячной вакцины.
Распространение абортов, делает
категорический вывод Жак Судо, очень мало связано с развитием медицины и ее
прогрессом. На самом деле это движение вспять, если говорить о нравственности и
медицине. Единственный прогресс - это прогресс технический, если иметь в виду
метод аспирации. Споры по поводу абортов выходят далеко за рамки биоэтики.
Однако биоэтический аспект в этой сфере важен, так как именно благодаря ему
эмбрион можно рассматривать как человеческое существо и, поэтому, требовать для
него правовой защиты против прихотей его родителей.
Однако изобретение абортивных средств
(которым дано название "противозачаточных" средств, чтобы слово
"аборт" людей не настораживало) является важным вопросом в биоэтике.
Таблетка RU 486 профессора Белье скоро будет иметься в наличии во всех странах.
С ее помощью аборт станет очень простым и частным делом. С ее помощью аборт
происходит без ведения самого человека. RU 486 является предметом самых горячих
дискуссий по всему миру. Церковь эти таблетки, конечно, не приемлет.
Развитие стерилизации
женщин также
не может считаться прогрессивным явлением в медицине. Такая практика
стерилизации женщин, когда им недостаточно ясно объясняют, что именно делают с
их организмом, отмечена поразительными злоупотреблениями, особенно в Бразилии и
Индии, а в последнее время - в Перу.
Умирание
Понятие "смерть" неразрывно связано с понятием
"жизнь" и является ее логическим завершением. Признаками «живого»
являются раздражимость и возбудимость, способность к самостоятельному росту,
развитию и воспроизводству. Такими признаками могут обладать как человек,
животные, растения, так и молекулы не только белков, но неорганических
соединений на субмолекулярном уровне, а возможно и различные полевые структуры.
У человека переход от жизни к смерти связан с расстройством обмена веществ —
следствие нарушения окислительных процессов на субклеточном и молекулярном
уровнях. На уровне организма это, прежде всего, угасание основных жизненно
важных функций – кровообращения, дыхания, психики и нервной системы.
Длительность процесса перехода от жизни к смерти — умирания — может колебаться
в широких пределах. Иногда смерть наступает очень быстро, в течение секунд или
минут, в других случаях умирание происходит медленно и продолжается в течение
десятков минут или нескольких часов.
Терминальное состояние – состояние когда отсутствует дыхание,
кровообращение и не обеспечивается потребность организма в кислороде (процесс
угасания функций организма или умирание). Терминальное состояние может
развиться при остром инфаркте миокарда, массивной кровопотере, удушении,
утоплении, поражении электрическим током и т. д.
Изучением вопросов умирания и смерти занимается наука,
называемая танатологией. В настоящее время под танатологией понимают учение о
процессе умирания человека и признаках смерти от ее начальных моментов до
полного разложения трупа.
Клиника умирания характеризуется глубоким нарушением обмена
веществ и развитием тканевой гипоксии (недостаток кислорода в тканях).
Гипоксия, наступающая в результате ослабления кровообращения и дыхания,
приводит к нарушению функций центральной нервной системы. Клинически это
проявляется потерей сознания, при этом электрическая активность коры головного
мозга угасает, развиваются тонические судороги. Артериальное давление снижается
и исчезает. Ослабление сердечной деятельности приводит к отеку лёгких, о чём
можно судить по появлению белой пены у отверстия рта. Синюшные кожные покровы
бледнеют, глазные яблоки западают, нос заостряется, нижняя челюсть отвисает.
Согласно учению о терминальных состояниях процесс умирания
проходит ряд стадий
Начальной стадией умирания считается предагональное состояние,
характеризующееся выраженными расстройствами кровообращения и дыхания.
Длительность этого состояния может быть различной — от нескольких часов до
нескольких дней.
Следующая стадия умирания - терминальная пауза. Она
характеризуется внезапной остановкой дыхания, резким угнетением деятельности
сердца, угасанием биоэлектрической активности головного мозга, угасанием
роговичных и других рефлексов. Продолжительность терминальной паузы от
нескольких секунд до 4 минут.
За терминальной паузой следует агония — вспышка борьбы организма
за жизнь. Её может и не быть, или они могут следовать одна за другой. Агония
начинается обычно с кратковременных задержек дыхания. Затем наступает
ослабление сердечной деятельности и функциональные расстройства различных
систем.
Продолжительность агонии может быть различной, что зависит от
вида и механизма смерти. Она может быть кратковременной (несколько минут) и
продолжительной (несколько часов и дней). В ряде случаев она отсутствует.
После остановки дыхания и кровообращения наступает стадия "клинической
смерти", продолжающаяся 4—6 минут. При искусственном или случайном
охлаждении тела этот период может увеличиваться до 10 минут. Агония и период
так называемой "клинической смерти", которому она предшествует, может
быть обратимой, с полным восстановлением функций организма.
Последняя стадия умирания — биологическая смерть — это
необратимое состояние и восстановить жизненные функции организма человека в
этот период невозможно. Их можно лишь искусственно поддерживать. Раньше всего
необратимые изменения наступают в коре головного мозга — "смерть
мозга". Этот момент, когда нарушается интегрирующая деятельность ЦНС, и
следует считать началом биологической смерти.
В 60-х годах 20 века Элизабет Кюблер-Росс провела исследования безнадежно больных людей
с точки зрения того, как они воспринимают новость о болезни. Больные делились с
ней опытом умирания, и Элизабет обобщила его. В итоге, она пришла к выводу, что
умирание состоит из пяти стадий.
Вот эти стадии:
Отрицание. Больной не может поверить, что это действительно
с ним случилось.
Гнев. Возмущение работой врачей, ненависть к
здоровым людям.
Попытка заключить сделку с судьбой. Больные загадывают, допустим, что они
поправятся если монетка упадет орлом.
Депрессия. Отчаяние и ужас, потеря интереса к
жизни.
Принятие. «Я прожил интересную и насыщенную
жизнь. Теперь я могу умереть». Не более 2 % людей переживают эту стадию.
Реанимация
Общепринятым является положение, что человеческая смерть
наступает после смерти мозга. Установление диагноза мозга возможно на основании
только клинических критериев или на основании клинических критериев дополненных
подтверждающим тестам. Комплекс клинических критериев, присутствие которых
необходимо для установления диагноза смерти мозга, насчитывает девять
положений. Министерство здравоохранения Украины разработало специальную
инструкцию по констатации смерти человека на основании смерти мозга. В
инструкции говорится, что смерть мозга - «Смерть мозга - полное и необратимое
прекращение всех его функций, которые регистрируются при работающем сердце и
искусственной вентиляции легких. Смерть мозга эквивалентна смерти человека.
Решающим для констатации смерти мозга является сочетание факта
прекращения функций всего головного мозга с доказательством необратимости этого
прекращения » (Указ Министерства здравохранения
Украины)
Смерть
Проблеме жизни противостоит проблема смерти, которая является
одной из основных тем философского и биомедицинского размышления, и в духовном
опыте человечества трактовалась по-разному.
Смерть
означает прекращение жизни, естественный или насильственный
конец индивидуального живого существа. Сопровождающие смерть потрясения
настолько велики и глубоки, что некоторые исследователи происхождение почти всех
видов искусства выводят из осмысления феномена смерти: музыки – из печальных и
горьких песнопений, стонов и жалоб по покойнику; скульптуры и живописи – из
стремления изобразить телесный облик навсегда утерянного, отдельных событий
прошедшей жизни, радостях и горестях ушедшего человека. Переживание факта
существования смерти, размышления о жизни, судьбе человека, его месте и
предназначении в мире, смысле существования всегда были целенаправленными в
философии. Философия рассматривала смерть главным образом с точки зрения
осознания факта и смысла смерти как завершающего момента человеческой жизни,
ибо человек, в отличие от других живых существ,
осознает свою смертность. В последующие после античности века
христианское мировоззрение способствовало перемещению вопроса о смерти в
личностное, особое, духовное измерение.
Сама тема смерти надолго стала темой
религиозного, а не философского сознания. Только в XIX-XX веках возрастает
философский интерес к проблеме смерти, “конечности”, “временности” в связи с
критическим переосмыслением рационалистических идеалов классической философии,
а в последние десятилетия становится предметом биоэтического исследования.
Стремление людей “освоить”, “обжить”
феномен смерти проявилось во множестве мифов, сказаний, ритуалов (похороны,
жертвоприношения и т.п.). В Древнем Вавилоне считалось,
что души умерших попадают в подземный рай и ведут там унылое существование, а
посему религия здесь была ориентирована на земную жизнь. В
Древнем Египте представления о потустороннем существовании
получили, наоборот, гипертрофированный характер, поэтому важно было
позаботиться об умершем и снабдить его всем необходимым. В
Древней Индии считалось, что душа не погибает вместе с телом, а
переселяется в другое тело и последующее переселение души зависит от поведения
человека в теперешней жизни.
В античной
философии наиболее оригинальное учение о бессмертии души
создал Платон. Согласно его учению, Бог,
сотворивший “мировую душу” и “мировое тело” (космос), образует также все
отдельные души, каждой из которых соответствует своя звезда.
После смерти бессмертная душа, если
человек себя достойно вел при жизни, может вернуться к звездам и вести
блаженную жизнь. Прочие же души вынуждены переселяться в новые тела. Учение о
бессмертии души имело великий этический смысл, побуждая людей к возвышению
души, очищению ее от земной скверны, страстей, пороков и зла, чему во многом
способствует философия. Философия, по мнению Платона, является и
подготовкой к смерти, умением умирать – уходить от неистинной жизни. Позже Иоанн
Дамаскин скажет: “Философия есть помышление о смерти”.
Согласно атомистическому учению Демокрита (ок. 460 –380 до
н.э.), индивидуальная душа, подобно прочим вещам, состоит из атомов и должна
будет распасться на атомы и прекратить свое существование, правда ее
“бессмертные” атомы войдут в состав новой души. Эпикур
(ок. 342 – 271 до н.э.), будучи как и Демокрит
атомистом и
считая душу смертной, видел цель философии в достижении
счастья, избавлении от страхов жизни и смерти, судьбы,
загробного мира и учил, что “самое страшное из зол, смерть, не имеет к нам
никакого отношения; когда мы есть, то смерти еще нет, а когда смерть наступит,
то нас уже нет”.
Противоположную по отношению к
предшествующей ему традиции трактовку проблемы смерти обозначает А.
Шопенгауэр (1788 – 1860). Основной
чертой его философии, в отличие от предшествующей, принимающей в качестве
неразрушимого, вечного в человеке разум и интеллект, является рассмотрение в
качестве первоначала воли. Именно воля является началом
обусловливающим, тогда как интеллект – “феномен производный и обусловленный
мозгом, и поэтому он вместе с ним начинается и кончается”. Со смертью, таким
образом, погибает сознание, но не то, что породило и поддерживало это
существование. Воля, считает Шопенгауэр, испытывает
страх, хотя смерти она не подлежит.
Страхи смерти питаются, главным
образом, иллюзией, будто “я” исчезнет, а мир останется. На самом деле как раз
наоборот, исчезает мир, т.е. видимое нашему сознанию, а
“сохраненное ядро я, носитель и создатель того субъекта,
в чьем представлении мир только и имеет свое существование, остается. Шопенгауэр
надеется, что
его учение позволит снять противоречие между мнением, будто смерть – наш конец,
и верой в то, что мы все-таки должны быть вечны. Как видим, на взгляды Шопенгауэра
в отношении
смерти большое влияние оказали традиции восточной культуры. Особое (личностно
переживающее) понимание смерти обосновывает М.
Хайдеггер (1889 – 1976). Смерть он рассматривает как
фундаментальный фактор самого человеческого бытия, а не как биологический
переход из одного состояния в другое. Тем самым феномен смерти приобретает
особый статус: человеческое бытие есть “бытие-к-смерти”. Именно
сознание смертности, а не самосознание человека определяет его субъективность.
В то же время феномен смерти является позитивным параметром человеческого
бытия, поскольку именно осознание, осмысление своей смерти делает бытие
“собственным”. “Смерть есть конец пребывания в бытии данного существующего к
своему концу”.
В отличие от Хайдеггера, А.
Камю (1913 – 1960) не ставит перед собой цель выяснить, что такое
смерть. Его интересует общая “философская” основа отказа
от жизни. “Есть лишь одна по-настоящему серьезная
философская проблема – проблема самоубийства” (“Бунтующий человек” А.
Камю). Решение покончить с собой, по мнению Камю, это
признание человека в том, что жизнь в его глазах сделалась бессмысленной,
непонятной, абсурдной, что он стал чувствовать себя посторонним в мире. Однако
самоубийство – ложный вывод из осознания абсурда. Абсурд – это
ясность, т.е. ясное осознание человеком того, что существование бессмысленно, и
эта ясность делает человеку честь. Кроме того, самоубийство не отменяет
бессмысленности бытия, а только поддерживает ее. “Абсурдный человек”, т.е.
человек, осознавший абсурд, способен сам придать
ценность своему существованию, по-человечески жить
в этом мире.
Смерть для Камю выступает не как исходный пункт смыслоопределяющей активности
человека, а как отрицание всякого смысла. Ж.П.
Сартр (1905 – 1980) также отрицает смыслоопределяющий статус смерти,
рассматривая ее как то, что не индивидуализирует человека, а обезличивает его,
лишает подлинности, “собственности”. В соответствии с этим отношение к смерти
должно строиться как сопротивление, противопоставление ей.
Следует отметить, что в России во второй
половине XIX века сформировались учения (Н.Ф. Федоров, В.С. Соловьев), в которых
смерть объявлялась врагом рода человеческого, помехой всеединству, космическим
злом, считалось, что с нею не может быть никакого примирения.
Христианской взгляд.
Митрополит
Антоний Сурожский
Смерть
Меня просили
сказать нечто о смерти — о подготовке к ней и о том, как можно думать о смерти
и встречать ее. В завершение я хотел бы поговорить о некоторых обрядах
Православной Церкви, связанных со смертью, о том, что происходит с телом
усопшего и как мы относимся к этому телу, которое было проводником всего, что
делала душа.
Память
смертная
Для начала я хотел бы попытаться рассеять отношение к
смерти, которое выработалось у современного человека: страх, отвержение,
чувство, будто смерть — худшее, что может с нами произойти, и надо всеми силами
стремиться выжить, даже если выживание очень мало напоминает настоящую жизнь.
В древности, когда христиане были ближе и к своим
языческим корням, и к волнующему, потрясающему опыту обращения, к откровению во
Христе и через Него Живого Бога, о смерти говорили как о рождении в вечную
жизнь. Смерть воспринималась не как конец, не как окончательное поражение, а
как начало. Жизнь рассматривалась как путь к вечности, войти в которую можно
было открывшимися вратами смерти. Вот почему древние христиане так часто
напоминали друг другу о смерти словами: имей память смертную; вот почему
в молитвах, которые, как драгоценное наследие, передал нам Иоанн Златоустый,
есть строки, где мы просим Бога дать нам память смертную. Когда
современный человек слышит подобное, он обычно реагирует неприятием,
отвращением. Означают ли эти слова, что мы должны помнить: смерть, точно
дамоклов меч, висит над нами на волоске, праздник жизни может трагически,
жестоко окончиться в любой момент? Являются ли они напоминанием при всякой
встречающейся нам радости, что она непременно пройдет? Значат ли они, что мы
стремимся омрачить свет каждого дня страхом грядущей смерти?
Не таково было ощущение христиан в древности. Они
воспринимали смерть как решающий момент, когда окончится время делания на
земле, и, значит, надо торопиться; надо спешить совершить на земле все, что в
наших силах. А целью жизни, особенно в понимании духовных наставников, было —
стать той подлинной личностью, какой мы были задуманы Богом, в меру сил
приблизиться к тому, что апостол Павел называет полнотой роста Христова, стать
— возможно совершеннее — неискаженным образом Божиим.
Апостол Павел в одном из Посланий говорит, что мы
должны дорожить временем, потому что дни лукавы. И действительно, разве не обманывает нас время?
Разве не проводим мы дни своей жизни так, будто наскоро, небрежно пишем
черновик жизни, который когда-то перепишем начисто; будто мы только собираемся
строить, только копим все то, что позднее составит красоту, гармонию и смысл?
Мы живем так из года в год, не делая в полноте, до конца, в совершенстве то,
что могли бы сделать, потому что “еще есть время”: это мы докончим позднее; это
можно сделать потом; когда-нибудь мы напишем чистовик. Годы проходят, мы ничего
не делаем, — не только потому, что приходит смерть и пожинает нас, но и потому,
что на каждом этапе жизни мы становимся неспособными к тому, что могли сделать
прежде. В зрелые годы мы не можем осуществить прекрасную и полную содержания
юность, и в старости мы не можем явить Богу и миру то, чем мы могли быть в годы
зрелости. Есть время для всякой вещи, но когда время ушло, какие-то вещи уже
осуществить невозможно.
Я не раз цитировал слова Виктора Гюго, который
говорит, что есть огонь в глазах юноши и должен быть свет в глазах старика.
Яркое горение затухает, наступает время светить, но когда настало время быть
светом, уже невозможно сделать то, что могло быть сделано в дни горения. Дни
лукавы, время обманчиво. И когда говорится, что мы должны помнить смерть, это
говорится не для того, чтобы мы боялись жизни; это говорится для того, чтобы мы
жили со всей напряженностью, какая могла бы у нас быть, если бы мы сознавали,
что каждый миг — единственный для нас, и каждый момент, каждый миг нашей жизни должен
быть совершенным, должен быть не спадом, а вершиной волны, не поражением, а
победой. И когда я говорю о поражении и о победе, я не имею в виду внешний
успех или его отсутствие. Я имею в виду внутреннее становление, возрастание,
способность быть в совершенстве и в полноте всем, что мы есть в данный момент.
Ценность времени
Подумайте, каков был бы каждый момент нашей жизни,
если бы мы знали, что он может стать последним, что этот момент нам дан, чтобы
достичь какого-то совершенства, что слова, которые мы произносим — последние
наши слова, и поэтому должны выражать всю красоту, всю мудрость, все знание, но
также и в первую очередь — всю любовь, которой мы научились в течение своей
жизни, коротка ли она была или длинна. Как бы мы поступали в наших взаимных отношениях,
если бы настоящий миг был единственным в нашем распоряжении и если бы этот миг
должен был выразить, воплотить всю нашу любовь и заботу? Мы жили бы с
напряженностью и с глубиной, иначе нам недоступными. И мы редко сознаем, что
такое настоящий миг. Мы переходим из прошлого в будущее и не переживаем реально
и в полноте настоящий момент.
Достоевский в дневнике рассказывает о том, что
случилось с ним, когда, приговоренный к смерти, он стоял перед казнью, — как он
стоял и смотрел вокруг себя. Как великолепен был свет, и как чудесен воздух,
которым он дышал, и как прекрасен мир вокруг, как драгоценен каждый миг, пока
он был еще жив, хотя на грани смерти. О, — сказал он в тот миг, — если бы мне
даровали жизнь, ни одно мгновение ее я не потерял бы... Жизнь была дарована, —
и сколько ее было растеряно!
Если бы мы сознавали это, как бы мы относились друг ко
другу, да и к себе самим? Если бы я знал, если бы вы знали, что человек, с
которым вы разговариваете, может вот-вот умереть, и что звук вашего голоса, содержание
ваших слов, ваши движения, ваше отношение к нему, ваши намерения станут
последним, что он воспримет и унесет в вечность — как внимательно, как
заботливо, с какой любовью мы бы поступали!.. Опыт показывает, что перед лицом
смерти стирается всякая обида, горечь, взаимное отвержение. Смерть слишком
велика рядом с тем, что должно бы быть ничтожно даже в масштабе временной
жизни.
Таким образом, смерть, мысль о ней, память о ней — как
бы единственное, что придает жизни высший смысл. Жить в уровень требований
смерти означает жить так, чтобы смерть могла прийти в любой момент и встретить
нас на гребне волны, а не на ее спаде, так, чтобы наши последние слова не были
пустыми и наше последнее движение не было легкомысленным жестом. Те из нас,
кому случилось жить какое-то время с умирающим человеком, с человеком, который
осознавал, как и мы, приближение смерти, вероятно, поняли, что присутствие
смерти может означать для взаимных отношений. Оно означает, что каждое слово
должно содержать все благоговение, всю красоту, всю гармонию и любовь, которые
как бы спали в этих отношениях. Оно означает, что нет ничего слишком мелкого,
потому что все, как бы ни было оно мало, может быть выражением любви или ее
отрицанием.
Личные воспоминания: смерть матери
Моя мать три года умирала от рака. Ее оперировали — и
неуспешно. Доктор сообщил мне это и добавил: “Но, конечно, вы ничего не скажете
своей матери”. Я ответил: “Конечно, скажу”. И сказал. Помню, я пришел к ней и
сказал, что доктор звонил и сообщил, что операция не удалась. Мы помолчали, а
потом моя мать сказала: “Значит, я умру”. И я ответил: “Да”. И затем мы
остались вместе в полном молчании, общаясь без слов. Мне кажется, мы ничего не
“обдумывали”. Мы стояли перед лицом чего-то, что вошло в жизнь и все в ней
перевернуло. Это не был призрак, это не было зло, ужас. Это было нечто
окончательное, что нам предстояло встретить, еще не зная, чем оно скажется. Мы
оставались вместе и молча так долго, как того требовали наши чувства. А затем
жизнь пошла дальше.
Но в результате случились две вещи. Одна — то, что ни
в какой момент моя мать или я сам не были замурованы в ложь, не должны были
играть, не остались без помощи. Никогда мне не требовалось входить в комнату
матери с улыбкой, в которой была бы ложь, или с неправдивыми словами. Ни в
какой момент нам не пришлось притворяться, будто жизнь побеждает, будто смерть,
болезнь отступает, будто положение лучше, чем оно есть на самом деле, когда оба
мы знаем, что это неправда. Ни в какой момент мы не были лишены взаимной
поддержки. Были моменты, когда моя мать чувствовала, что нуждается в помощи;
тогда она звала, я приходил, и мы разговаривали о ее смерти, о моем
одиночестве. Она глубоко любила жизнь. За несколько дней до смерти она сказала,
что готова была бы страдать еще 150 лет, лишь бы жить. Она любила красоту
наступавшей весны; она дорожила нашими отношениями. Она тосковала о нашей
разлуке: Oh, for the touch of a vanished hand and the sound of a voice that is
still... ("Коснуться бы руки, которой не стало, услышать бы звучание голоса..."
(Теннисон). Порой, в другие моменты мне была невыносима боль разлуки, тогда я
приходил, и мы разговаривали об этом, и мать поддерживала меня и утешала о
своей смерти. Наши отношения были глубоки и истинны, в них не было лжи, и
поэтому они могли вместить всю правду до глубины.
И кроме того, была еще одна сторона, которую я уже
упоминал. Потому что смерть стояла рядом, потому что смерть могла прийти в
любой миг, и тогда поздно будет что-либо исправить, — все должно было в любой
миг выражать как можно совершеннее и полнее благоговение и любовь, которыми
были полны наши отношения. Только смерть может наполнить величием и смыслом
все, что кажется как будто мелким и незначительным. Как ты подашь чашку чаю на
подносе, каким движением поправишь подушки за спиной больного, как звучит твой
голос, — все это может стать выражением глубины отношений. Если прозвучала
ложная нота, если трещина появилась, если что-то не ладно, это должно быть
исправлено немедленно, потому что есть несомненная уверенность, что позднее
может оказаться слишком поздно. И это опять-таки ставит нас перед лицом правды
жизни с такой остротой и ясностью, каких не может дать ничто другое.
Слишком поздно?
Это очень важно, потому что накладывает отпечаток на
наше отношение к смерти вообще. Смерть может стать вызовом, позволяющим нам
вырастать в полную нашу меру, в постоянном стремлении быть всем тем, чем мы
можем быть, — без всякой надежды стать лучшими позднее, если мы не стараемся
сегодня поступить, как должно. Опять-таки Достоевский, рассуждая в “Братьях
Карамазовых” об аде, говорит, что ад можно выразить двумя словами: “Слишком
поздно!” Только память о смерти может позволить нам жить так, чтобы никогда не
сталкиваться с этим страшным словом, ужасающей очевидностью: слишком поздно. Поздно произнести слова,
которые можно было сказать, поздно сделать движение, которое могло выразить
наши отношения. Это не означает, что нельзя вообще больше ничего сделать, но
сделано оно будет уже иначе, дорогой ценой, ценой большей душевной муки.
Я хотел бы проиллюстрировать свои слова, пояснить их
примером. Некоторое время назад пришел ко мне человек восьмидесяти с лишним
лет. Он искал совета, потому что не мог больше выносить ту муку, в какой жил
лет шестьдесят. Во время гражданской войны в России он убил любимую девушку.
Они горячо любили друг друга и собирались пожениться, но во время перестрелки
она внезапно высунулась, и он нечаянно застрелил ее. И шестьдесят лет он не мог
найти покоя. Он не только оборвал жизнь, которая была бесконечно ему дорога, он
оборвал жизнь, которая расцветала и была бесконечно дорога для любимой им
девушки. Он сказал мне, что молился, просил прощения у Господа, ходил на
исповедь, каялся, получал разрешительную молитву и причащался, — делал все, что
подсказывало воображение ему и тем, к кому он обращался, но так и не обрел
покоя. Охваченный горячим состраданием и сочувствием, я сказал ему: “Вы
обращались ко Христу, Которого вы не убивали, к священникам, которым вы не
нанесли вреда. Почему вы никогда не подумали обратиться к девушке, которую вы убили?”
Он изумился. Разве не Бог дает прощение? Ведь только Он один и может прощать
грехи людей на земле... Разумеется, это так. Но я сказал ему, что если девушка,
которую он убил, простит его, если она заступится за него, то даже Бог не может
пройти мимо ее прощения. Я предложил ему сесть после вечерних молитв и
рассказать этой девушке о шестидесяти годах душевных страданий, об опустошенном
сердце, о пережитой им муке, попросить ее прощения, а затем попросить также
заступиться за него и испросить у Господа покоя его сердцу, если она простила.
Он так сделал, и покой пришел... То, что не было совершено на земле, может быть
исполнено. То, что не было завершено на земле, может быть исцелено позднее, но
ценой, возможно, многолетнего страдания и угрызений совести, слез и томления.
Смерть — отделенность от Бога
Когда мы думаем о смерти, мы не можем думать о ней
однозначно, либо как о торжестве, либо как о горе. Образ, который дает нам Бог
в Библии, в Евангелиях, более сложный. Говоря коротко: Бог не создал нас на
смерть и на уничтожение. Он создал нас для вечной жизни. Он призвал нас к
бессмертию — не только к бессмертию воскресения, но и к бессмертию, которое не
знало смерти. Смерть явилась как следствие греха. Она появилась, потому что
человек потерял Бога, отвернулся от Него, стал искать путей, где мог бы достичь
всего помимо Бога. Человек попробовал сам приобрести то знание, которое могло
быть приобретено через приобщенность знанию и мудрости Божиим. Вместо того,
чтобы жить в тесном общении с Богом, человек избрал самость, независимость.
Один французский пастор в своих писаниях дает, может быть, хороший образ,
говоря, что в тот момент, когда человек отвернулся от Бога и стал глядеть в
лежащую перед ним бесконечность, Бог исчез для него, и поскольку Бог — единственный
источник жизни, человеку ничего не оставалось, кроме как умереть.
Если обратиться к Библии, нас может поразить там нечто
относящееся к судьбе человечества. Смерть пришла, но она овладела человечеством
не сразу. Какова бы ни была в объективных цифрах продолжительность жизни первых
великих библейских поколений, мы видим, что число их дней постепенно
сокращается. Есть место в Библии, где говорится, что смерть покорила
человечество постепенно. Смерть пришла, хотя еще сохранялась и сила жизни; но
от поколения к поколению смертных и греховных людей смерть все укорачивала
человеческую жизнь. Так что в смерти есть трагедия. С одной стороны, смерть
чудовищна, смерти не должно бы быть. Смерть — следствие нашей потери Бога.
Однако в смерти есть и другая сторона. Бесконечность в отлученности от Бога,
тысячи и тысячи лет жизни без всякой надежды, что этой разлуке с Богом придет
конец — это было бы ужаснее, чем разрушение нашего телесного состава и конец
этого порочного круга.
В смерти есть и другая сторона: как ни тесны ее врата,
это единственные врата, позволяющие нам избежать порочного круга бесконечности
в отделенности от Бога, от полноты, позволяющие вырваться из тварной
бесконечности, в которой нет пространства, чтобы снова стать причастниками
Божественной жизни, в конечном итоге — причастниками Божественной природы.
Потому апостол Павел мог сказать: Жизнь для меня — Христос, смерть —
приобретение, потому что, живя в теле, я отделен от Христа... Потому-то в
другом месте он говорит, что для него умереть не означает совлечься себя,
сбросить с плеч временную жизнь; для него умереть означает облечься в вечность.
Смерть не конец, а начало. Эта дверь открывается и впускает нас в простор
вечности, которая была бы навсегда закрыта для нас, если бы смерть не
высвобождала нас из рабства земле.
Двойственное отношение
В нашем отношении к смерти должны присутствовать обе
стороны. Когда умирает человек, мы совершенно законно можем сокрушаться
сердцем. Мы с ужасом можем смотреть на то, что грех убил человека, которого мы
любим. Мы можем отказываться принять смерть как последнее слово, последнее
событие жизни. Мы правы, когда плачем над усопшим, потому что смерти не должно
бы быть. Человек убит злом. С другой стороны, мы можем радоваться за него,
потому что для него (или для нее) началась новая жизнь, — жизнь без
ограничений, просторная. И опять-таки мы можем плакать над собой, над нашей
потерей, нашим одиночеством, но в то же время мы должны научиться тому, что
Ветхий Завет уже прозревает, предсказывает, когда говорит: крепка, как смерть, любовь, — любовь,
которая не позволяет померкнуть памяти любимого, любовь, которая дает нам
говорить о наших отношениях с любимым не в прошедшем времени: “Я любил его, мы
были так близки”, а в настоящем: “Я люблю его; мы так близки”. Так что в смерти
есть многосложность, можно даже, быть может, сказать — двойственность; но если
мы — собственный Христов народ, мы не имеем права из-за того, что сами глубоко
ранены потерей и осиротели по-земному, не заметить рождения усопшего в вечную
жизнь. В смерти есть сила жизни, которая достигает и нас.
Если же мы признаем, что наша любовь принадлежит
прошлому, это означает, что мы не верим в то, что жизнь усопшего не
прекратилась. Но тогда приходится признать, что мы неверующие, безбожники в
самом грубом смысле слова, и тогда надо посмотреть на весь вопрос с совершенно
другой точки зрения: если Бога нет, если нет вечной жизни, тогда случившаяся
смерть не имеет никакого метафизического значения. Это просто природный факт.
Победили законы физики и химии, человек вернулся в дление бытия, в круговорот
природных элементов — не как личность, а как частица природы. Но в любом случае
мы должны честно взглянуть в лицо своей вере или ее отсутствию, занять
определенную позицию и поступать соответственно.
Еще личные воспоминания
Трудно, почти невозможно говорить о вопросах жизни и
смерти отрешенно. Так что я буду говорить лично, быть может, более лично, чем
понравится некоторым из вас. В своей жизни мы встречаемся со смертью в первую
очередь не как с темой для размышления (хотя и это случается), а большей частью
в результате потери близких — наших собственных или чьих-то еще. Этот косвенный
опыт смерти и служит нам основой для последующих размышлений о неизбежности
собственной смерти и о том, как мы к ней относимся. Поэтому я начну с
нескольких примеров того, как я сам встретился со смертью других людей; быть
может, это пояснит вам мое собственное отношение к смерти.
Мое первое воспоминание о смерти относится к очень
далекому времени, когда я был в Персии, еще ребенком. Однажды вечером мои
родители взяли меня с собой посетить, как тогда было принято, розарий,
известный своей красотой. Мы пришли, нас принял хозяин дома и его домочадцы.
Нас провели по великолепному саду, предложили угощение и отпустили домой с
чувством, что мы получили самое теплое, самое сердечное, ничем не скованное
гостеприимство, какое только можно представить. Только на следующий день мы
узнали, что пока мы ходили с хозяином дома, любовались его цветами, были
приглашены на угощение, были приняты со всей учтивостью Востока, сын хозяина
дома, убитый несколько часов назад, лежал в одной из комнат. И это, как ни мал
я был, дало мне очень сильное чувство того, что такое жизнь и что такое смерть,
и каков долг живых по отношению к живым людям, какие бы ни были обстоятельства.
Второе воспоминание — разговор времен гражданской или
конца первой мировой войны между двумя девушками; брат одной, который
приходился женихом другой, был убит. Новость дошла до невесты; она пришла к
своей подруге, его сестре, и сказала: “Радуйся, твой брат погиб геройски,
сражаясь за Родину”. Это опять-таки показало мне величие человеческой души,
человеческого мужества, способность противостать не только опасности,
страданию, жизни во всем ее многообразии, всей ее сложности, но и смерти в ее
голой остроте.
Еще несколько воспоминаний. Однажды в юности я
вернулся из летнего лагеря. Мой отец встретил меня и выразил беспокойство по
поводу того, как прошел лагерь. “Я боялся, — сказал он, — что с тобой что-то
случилось”. Я с легкостью юности спросил: “Ты боялся, что я сломал ногу или
свернул шею?” И он ответил очень серьезно, с присущей ему трезвою любовью:
“Нет, это не имело бы значения. Я боялся, что ты потерял цельность души”. И
затем добавил: “Помни: жив ты или умер — не так важно. Одно действительно важно,
должно быть важно и для тебя и для других: ради чего ты живешь и за что ты
готов умереть”.
Это опять-таки показало мне меру жизни, показало, чем
должна быть жизнь по отношению к смерти: предельным вызовом научиться жить (как
отец сказал мне в другой раз) так, чтобы ожидать свою собственную смерть, как
юноша ждет невесту, ждать смерть, как ждешь возлюбленную, — ждать, что
откроется дверь.
И тогда (и это следует продумать гораздо глубже, чем
сумел сделать я, но я это очень остро пережил сердцем на протяжении прошедшей
Страстной седмицы), если Христос — дверь, открывающаяся на вечность, Он есть
смерть наша. И это можно даже подтвердить отрывком из Послания к Римлянам,
который читается при крещении; там говорится, что мы погрузились в смерть
Христову, чтобы восстать с Ним. И другим местом Послания, которое говорит, что
мы носим в теле своем мертвость Христову. Он — смерть, и Он — сама Жизнь и
Воскресение.
Смерть отца
И еще последний образ: смерть моего отца. Он был тихий
человек, мало говорил; мы редко общались. На Пасху ему стало нехорошо, он
прилег. Я сидел рядом с ним, и впервые в жизни мы говорили с полной
открытостью. Не слова наши были значительны, а была открытость ума и сердца.
Двери открылись. Молчание было полно той же открытости и глубины, что и слова.
А затем настала пора мне уйти. Я попрощался со всеми, кто был в комнате, кроме
отца, потому что чувствовал, что, встретившись так, как мы встретились, мы
больше не можем разлучиться. Мы не простились. Не было сказано даже “до
свидания”, “увидимся”; мы встретились — и это была встреча навсегда. Он умер в
ту же ночь. Мне сообщили, что отец умер; я вернулся из госпиталя, где работал;
помню, я вошел в его комнату и закрыл за собой дверь. И я ощутил такое качество
и глубину молчания, которое вовсе не было просто отсутствием шума, отсутствием
звука. Это было сущностное молчание, — молчание, которое французский писатель
Жорж Бернанос описал в одном романе как “молчание, которое само — присутствие”.
И я услышал собственные слова: “А говорят, что есть смерть... Какая ложь!”
Соприсутствие с умирающим
Бывает умирание иное. Я помню молодого солдата,
который оставлял после себя жену, ребенка, ферму. Он мне сказал: “Я сегодня
умру. Мне жаль покидать жену, но тут ничего не поделаешь. Но мне так страшно
умирать в одиночестве”. Я сказал ему, что этого не произойдет: я буду сидеть с
ним, и пока он будет в состоянии, он сможет открывать глаза и видеть, что я
здесь, или разговаривать со мной. А потом он сможет взять меня за руку и время
от времени пожимать ее, чтобы убедиться, что я здесь. Так мы сидели, и он ушел
с миром. Он был избавлен от одиночества при смерти.
С другой стороны, порой Бог посылает человеку одинокую
смерть, но это — не оставленность, это одиночество в Божием присутствии, в
уверенности, что никто не ворвется безрассудно, драматически, не внесет тоску,
страх, отчаяние в душу, которая способна свободно войти в вечность.
Последний мой пример касается молодого человека,
которого попросили провести ночь у постели умиравшей пожилой женщины. Она
никогда не верила ни во что вне материального мира, и теперь она покидала его.
Молодой человек пришел к ней вечером, она уже не отзывалась на внешний мир. Он
сел у ее постели и стал молиться; он молился, как мог, и словами молитв, и в
молитвенном безмолвии, с чувством благоговения, с состраданием, но и в глубоком
недоумении. Что происходило с этой женщиной, вступавшей в мир, который она
всегда отрицала, которого никогда не ощутила? Она принадлежала земле — как
могла она вступить в небесное? И вот что он пережил, вот что, как ему казалось,
он уловил, общаясь с этой старой женщиной через сострадание, в озадаченности.
Поначалу умиравшая лежала спокойно. Затем из ее слов, возгласов, ее движений
ему стало ясно, что она что-то видит; судя по ее словам, она видела темные
существа; у ее постели столпились силы зла, они кишели вокруг нее, утверждая,
что она принадлежит им. Они ближе всего к земле, потому что это падшие твари. А
затем вдруг она повернулась и сказала, что видит свет, что тьма, теснившая ее
со всех сторон, и обступившие ее злые существа постепенно отступают, и она
увидела светлые существа. И она воззвала о помиловании. Она сказала: “Я не
ваша, но спасите меня!” Еще немного спустя она произнесла: “Я вижу свет”. И с
этими словами — “я вижу свет” — она умерла.
Я привожу эти примеры для того, чтобы вы могли понять,
почему мое отношение к смерти может показаться предвзятым, почему я вижу в ней
славу, а не только скорбь и утрату. Я вижу
и скорбь, и утрату. Примеры, которые я вам дал, относятся к внезапной,
неожиданной смерти, смерти, которая приходит, как вор в ночи. Обычно так не
случается. Но если вам встретится подобный опыт, вы, вероятно, поймете, как
можно, хотя в сердце жгучая боль и страдание, вместе с тем радоваться, и каким
образом — об этом мы еще поговорим — возможно в службе погребения
провозглашать: Блажен путь, воньже
идеши днесь, душе, яко уготовася тебе место упокоения... и почему ранее
в этой же службе мы как бы от лица умершего, употребляя слова псалма, говорим: Жива будет душа моя и восхвалит Тя,
Господи...
Старение
Чаще, чем с внезапной смертью, мы сталкиваемся с
долгой или короткой болезнью, ведущей к умиранию, и со старостью, которая
постепенно приводит нас либо к могиле, либо — в зависимости от точки зрения — к
освобождению: к последней встрече, к которой каждый из нас, сознательно или
нет, стремится и рвется всю свою земную жизнь, — к нашей встрече лицом к Лицу с
Живым Богом, с Вечной Жизнью, с приобщенностью Ему. И этот период болезни или
нарастающей старости нужно встретить и понять творчески, осмысленно.
Одна из трагедий жизни, которая приносит большие
душевные страдания и муки — видеть, как любимый человек страдает, теряет
физические и умственные способности, теряет как будто то, что было самое
ценное: ясный ум, живую реакцию, отзывчивость на жизнь и т. п. Так часто мы
стараемся отстранить это, обойти. Мы закрываем глаза, чтобы не видеть, потому
что нам страшно видеть и предвидеть. И в результате смерть приходит и
оказывается внезапной, в ней — не только испуг внезапности, о чем я упоминал
ранее, но и дополнительный ужас того, что она поражает нас в самую сердцевину
нашей уязвимости, потому что боль, страх, ужас росли, нарастали внутри нас, а
мы отказывались дать им выход, отказывались сами внутренне созреть. И удар
бывает более болезненный, более разрушительный, чем при внезапной смерти,
потому что кроме ужаса, кроме горечи потери, с ним приходит все самоукорение,
самоосуждение за то, что мы не сделали всего, что можно было сделать, — не
сделали из-за того, что это заставило бы нас стать правдивыми, стать честными,
не скрывать от самих себя и от стареющего или умирающего человека, что смерть
постепенно приоткрывает дверь, что эта дверь однажды широко раскроется, и
любимый должен будет войти в нее, даже не оглянувшись.
Каждый раз, когда перед нами встает медленно
надвигающаяся утрата близкого человека, очень важно с самого начала смотреть ей
в лицо, — и делать это совершенно спокойно, как мы смотрим в лицо человеку,
пока он жив и среди нас. Ведь мысли о грядущей смерти противостоит реальность
живого присутствия. Мы всегда можем полагаться на это несомненное присутствие и
вместе с тем все яснее видеть все стороны идущей на нас потери. Вот это
равновесие между убедительностью реальности и хрупкостью мысли и позволяет нам
готовить самих себя к смерти людей, которые нам дороги.
Жизнь вечная
Разумеется, такая подготовка, как я уже сказал, влечет
за собой отношение к смерти, которое признает, с одной стороны, ее ужас, горе
утраты, но вместе с тем сознает, что смерть — дверь, открывающаяся в вечную
жизнь. И очень важно снять преграды, не дать страху возвести стену между нами и
умирающим. Иначе он осужден на одиночество, оставленность, ему приходится
бороться со смертью и всем, что она для него представляет, без всякой поддержки
и понимания; эта стена не позволяет и нам сделать все, что мы могли бы сделать,
с тем, чтобы не осталось никакой горечи, никакого самоукорения, никакого
отчаяния. Нельзя с легкостью сказать человеку: “Знаешь, ты же скоро умрешь...”
Для того, чтобы быть в состоянии встретить смерть, надо знать, что ты укоренен
в вечности, не только теоретически знать, но опытно быть уверенным, что есть
вечная жизнь. Поэтому часто, когда видны первые признаки приближающейся смерти,
надо вдумчиво, упорно работать на то, чтобы помочь человеку, который должен
войти в ее тайну, открыть, что такое вечная жизнь, в какой мере он уже обладает
этой вечной жизнью и насколько уверенность в том, что он обладает вечной
жизнью, сводит на нет страх смерти, — не горе разлуки, не горечь о том, что
смерть существует, а именно страх. И некоторым людям можно сказать: “Смерть при
дверях; пойдем вместе до ее порога; будем вместе возрастать в этот опыт
умирания. И войдем вместе в ту меру приобщенности вечности, которая доступна
каждому из нас”.
Это я тоже хотел бы пояснить примером. Лет тридцать
тому назад в больнице очутился человек, как казалось, с легким заболеванием.
Его обследовали и нашли, что у него неоперабельный, неисцелимый рак. Это
сказали его сестре и мне, ему не сказали. Я его навестил. Он лежал в постели,
крепкий, сильный, полный жизни, и он мне сказал: “Сколько мне надо еще в жизни
сделать, и вот, я лежу, и мне даже не могут сказать, сколько это продлится”. Я
ему ответил: “Сколько раз вы говорили мне, что мечтаете о возможности
остановить время, так, чтобы можно было быть вместо того, чтобы делать.
Вы никогда этого не сделали. Бог сделал это за вас. Настало вам время быть”.
И перед лицом необходимости быть, в ситуации, которую можно было бы
назвать до конца созерцательной, он в недоумении спросил: “Но как это сделать?”
Я указал ему, что болезнь и смерть зависят не только
от физических причин, от бактерий и патологии, но также от всего того, что
разрушает нашу внутреннюю жизненную силу, от того, что можно назвать
отрицательными чувствами и мыслями, от всего, что подрывает внутреннюю силу
жизни в нас, не дает жизни свободно изливаться чистым потоком. И я предложил
ему разрешить не только внешне, но и внутренне все, что в его взаимоотношениях
с людьми, с самим собой, с обстоятельствами жизни было “не то”, начиная с
настоящего времени; когда он выправит все в настоящем, идти дальше и дальше в
прошлое, примиряясь со всем и со всеми, развязывая всякий узел, вспоминая все
зло, примиряясь — через покаяние, через приятие, с благодарностью, со всем, что
было в его жизни; а жизнь-то была очень тяжелая. И так, месяц за месяцем, день
за днем мы проходили этот путь. Он примирился со всем в своей жизни. И я помню,
в самом конце жизни он лежал в постели, слишком слабый, чтобы самому держать
ложку, и он мне сказал с сияющим взором: “Мое тело почти умерло, но я никогда
не чувствовал себя так интенсивно живым, как теперь”. Он обнаружил, что жизнь
зависит не только от тела, что он — не только тело, хотя тело — это он;
обнаружил в себе нечто реальное, чего не могла уничтожить смерть тела.
Это очень важный опыт, который я хотел напомнить вам,
потому что так мы должны поступать снова и снова, в течение всей жизни, если
хотим ощущать силу вечной жизни в самих себе и не страшиться, что бы ни
случалось с временной жизнью, которая тоже принадлежит нам. Невозможно глубоко
пережить процесс умирания, потому что мы не в состоянии вообразить, в чем он
состоит. Но можно обратиться к опыту людей, которые общались с умирающими.
Восприятие смерти в детстве
Я хотел бы теперь перейти к другой теме, поговорить о
другом. Встречу с собственной смертью мы переживаем очень различно, в
зависимости от возраста и обстоятельств. Подумайте о детях, которые слышат
слово “смерть”. Одни из них имеют, может быть, смутное представление о ней;
другие потеряли, возможно, одного или обоих родителей и горевали от сиротства.
Они ощутили потерю, но не самую смерть. Большинство детей, во всяком случае
мальчиков, в какой-то период жизни играют в войну. “Я тебя застрелил. Ты убит.
Падай!” И ребенок падает, и знает в своих чувствах, хотя и изнутри защищенности
игры, что он мертв; для него это означает, что он не имеет права участвовать в
игре, бегать, не вправе шевельнуться. Он так и должен лежать. Вокруг него
продолжается жизнь, а он не принадлежит ей; пока в какой-то момент он больше не
может выдержать и вскакивает с возгласом: “Мне надоело быть мертвым, теперь
твоя очередь!” Это очень важный опыт, потому что через него ребенок
обнаруживает, что может оказаться вне жизни; а вместе с тем это происходит в
игре, он защищен игровой ситуацией. В любой момент переживанию смерти может
быть положен конец по взаимной договоренности, но чему-то он научился. Я помню,
много лет тому назад в одном из наших детских лагерей был чрезвычайно
впечатлительный мальчик, который воспринимал эту ситуацию настолько остро, что не
мог вынести ее напряжения; и я провел с ним целую игру, жил, прятался, вступал
в бой, был “убит” вместе с ним, чтобы он смог войти в этот опыт, который для
него был не игрой, был слишком реален. Это один пример.
Ребенок может познакомиться со смертью уродливым
образом, и это искалечит его, — или напротив, здраво, спокойно, как покажет
следующий пример (он взят из жизни, это не притча). Глубоко любимая бабушка
умерла после долгой и тяжелой болезни. Меня позвали, и когда я приехал, то
обнаружил, что детей увели. На мой вопрос родители ответили: “Мы же не могли
допустить, чтобы дети остались в одном доме с покойницей”. — “Но почему?” —
“Они знают, что такое смерть”. — “И что же они знают о смерти?” — спросил я. —
“На днях они нашли в саду крольчонка, которого задрали кошки, так что они
видели, что такое смерть”. Я сказал, что если у детей сложилась такая картина
смерти, они обречены через всю жизнь пронести чувство ужаса. При всяком
упоминании о смерти, на каждых похоронах, у любого гроба — в этом деревянном ящике
для них будет скрыт невыразимый ужас... После долгого спора, после того, как
родители сказали мне, что дети неизбежно получат психическое расстройство, если
им позволить увидеть бабушку, и что это будет на моей ответственности, я привел
детей. Первый их вопрос был: “Так что же случилось с бабушкой?” Я сказал им:
“Вы много раз слышали, как ей хотелось уйти в Царство Божие к дедушке, куда он
ушел прежде нее. Вот это и произошло”. — “Так она счастлива?” — спросил один из
детей. Я сказал: “Да”. И потом мы вошли в комнату, где лежала бабушка. Стояла
изумительная тишина. Пожилая женщина, лицо которой много лет было искажено
страданием, лежала в совершенном покое и мире. Один из детей сказал: “Так вот
что такое смерть!” И другой прибавил: “Как прекрасно!” Вот два выражения того
же опыта. Дадим ли мы детям воспринимать смерть в образе крольчонка,
разодранного кошками в саду, или покажем им покой и красоту смерти?
В Православной Церкви покойника привозят в храм
заранее; мы молимся у открытого гроба, рядом с ним стоят и взрослые и дети.
Смерть вовсе не следует скрывать; она проста, она — часть жизни. Дети могут
посмотреть в лицо умершего и увидеть покой. На прощание мы целуем умершего. И
надо не забыть предупредить ребенка, что лоб человека, который обычно был теплый,
теперь, когда он его поцелует, окажется холодным; тут можно сказать: “Это
печать смерти”. Жизни сопутствует тепло; смерть холодна. И тогда ребенок не
пугается, потому что у него есть опыт тепла и холода; и то и другое имеет свою
природу и свое значение.
Насильственная смерть
Позднее мы встречаемся со смертью в соответствии с
этими первыми впечатлениями. Подростками, в юности мы можем столкнуться
трагически с насильственной смертью, несчастными случаями, войной. Я помню
юношу, который ни разу в жизни не подумал о смерти; его друг погиб, разбился на
большой скорости на мотоцикле. Он пришел ко мне и сказал, что когда увидел
результат этого безумия — искалеченное, истерзанное тело друга, это заставило
его задуматься. И знаете, что пришло ему на мысль? Мне это показалось non
sequitur, никак не связано с тем, что произошло. А он подумал: “Если я не ищу и
не достигаю святости, я окрадываю Бога, лишаю Его славы и краду у ближнего то,
что ему по праву принадлежит”. Смерть — грубая, жестокая, безобразная, которой он
стал свидетелем — поставила его лицом к лицу с вечными, абсолютными ценностями,
которые он носил в себе, но которые в нем всегда спали, бездейственные,
нетронутые.
На войне смерть порой встречаешь с ужасом, а порой — с
душевным подъемом. Но так часто со смертью встречаются люди в том возрасте и
состоянии, которые никак не подготовили их к умиранию, к встрече со смертью.
Молодое, крепкое человеческое тело без всякого, казалось бы, семени смерти
почти мгновенно оказывается перед вероятностью или даже порой неизбежностью
смерти. Реакция бывает очень различная; многое зависит от того, за что сражался
человек, бился ли он убежденно или поневоле, по необходимости или добровольно.
И то, как человек умирает, определяется не возвышенностью дела, которое он
защищает, а тем, насколько полно, от всего сердца он предан этому делу и готов
отдать за него жизнь.
Я помню по 1940 году двух молодых немецких солдат. Они
были страшно изранены, умирали. Я подошел и спросил одного из них: “Очень
больно?” Он посмотрел на меня угасающим взором и ответил: “Я не страдаю. Мы же
вас бьем...” Он мог встречать смерть из своей убежденности, что поступает
право. С моей точки зрения он поступал неправо, но дело не в этом, — он-то был
всем сердцем предан своим побуждениям.
Потеря близких
Как я уже говорил, мы соприкасаемся со смертью впервые
и сколько-то длительно через потерю близких. И на этом я хотел бы несколько
остановиться, потому что, научаясь понимать смерть других людей, ее действие в
них, ее действие в нас через переживание чужой смерти, мы сумеем глядеть в лицо
смерти, в конечном итоге — встретить лицом к лицу собственную смерть, сначала
как возможность, вернее, неизбежность, но неизбежность часто как будто
настолько далекую, что мы с ней не считаемся, — а затем и как самую реальность,
грядущую на нас. Поэтому я остановлюсь на этой теме — утрате близких.
Собственная осиротелость
Я уже упоминал, что одна из проблем, сразу встающих
перед тем, кто потерял близкого человека, — это чувство, ощущение одиночества,
оставленности тем порой единственным человеком, кто имел для нас значение, кто
заполнял все пространство, все время, все сердце. Но даже если сердце не было
заполнено целиком, усопший оставляет после себя громадную пустоту. Пока человек
болеет, мы погружены в мысли и заботы о нем. Мы действуем собранно и
целенаправленно. Когда человек умер, очень часто оставшимся кажется, что их
деятельность потеряла смысл, во всяком случае, не имеет непосредственной цели,
центра, направленности; жизнь, которая, хотя была тяжела и мучительна, текла потоком,
становится трясиной. Одиночество означает также, что не с кем поговорить,
некого выслушать, не к кому проявить внимание, что никто не ответит, не
отзовется, и нам некому ответить и отозваться; а это означает также очень
часто, что только благодаря ушедшему мы имели в собственных глазах некую
ценность: для него мы действительно что-то значили, он служил утверждением
нашего бытия и нашей значимости.
Габриель Марсель говорит: Сказать кому-нибудь: “Я тебя
люблю” — то же самое что сказать: “Ты никогда не умрешь...” Это можно сказать и
в случае смертной разлуки. Нас оставил человек — и некому больше утверждать
нашу высшую ценность, наше предельное значение. Нет того человека, который мог
бы сказать: “Я люблю тебя”, и следовательно, у нас нет признания, утверждения в
вечности... Этому тоже надо уметь посмотреть в лицо. Такое нельзя, невозможно
отстранить, от этого не уйдешь. Образовалась пустота, и эту пустоту никогда не
следует пытаться заполнить искусственно чем-то мелким, незначительным. Мы
должны быть готовы встретить горе, тоску, смотреть в лицо всему, что происходит
внутри нас самих, и тому, что навязывает нам ложно понятое доброжелательство
окружающих, которые бередят наше горе и страдание, настоятельно напоминая о
нем. Мы должны быть готовы признать, что любовь может выражаться и через
страдание, и что если мы утверждаем, что действительно любим того, кто ушел из
этой жизни, мы должны быть готовы любить человека из глубины горя и страдания,
как мы любили ёего в радости, утверждая его этой радостью общей жизни. Это
требует мужества, и я думаю, об этом надо говорить снова и снова сегодня, когда
многие, чтобы избежать страдания, обращаются к транквилизаторам, к алкоголю, ко
всякого рода развлечениям — лишь бы забыться. Потому что то, что происходит в
душе человека, может быть заслонено, но не прерывается, и если оно не будет
разрешено, человек измельчает, он не вырастет.
Жизнь усопшего как пример
Скажу еще вот о чем. Очень часто оставшиеся чувствуют,
что потеря коснулась не только их самих, она затронула многих: окружающие
лишились ума, сердца, воли человека, который поступал добротно и прекрасно. И
человек, потерявший близкого, сосредотачивается умом на этой потере. Тут
следует помнить — и это очень важно — что всякий, кто живет, оставляет пример:
пример, как следует жить, или пример недостойной жизни. И мы должны учиться от
каждого живущего или умершего человека; дурного — избегать, добру — следовать.
И каждый, кто знал усопшего, должен глубоко продумать, какую печать тот наложил
своей жизнью на его собственную жизнь, какое семя было посеяно; и должен
принести плод.
В Евангелии говорится, что если семя не умрет, то не
принесет плода, а если умрет, то принесет плод в тридцать, в шестьдесят и во
сто раз. Именно это может произойти, если мы всем сердцем, всем умом и памятью,
всей нашей чуткостью, во всей правде задумаемся над жизнью усопшего. Будь у нас
мужество воспользоваться этим мечом, именно Божиим мечом, чтобы разделить свет
от тьмы, чтобы со всей доступной нам глубиной отделить плевелы от пшеницы,
тогда, собрав весь доступный нам урожай, каждый из нас, каждый, кто знал
усопшего, принес бы плод его жизни, стал жить согласно полученному и
воспринятому образу, подражая всему, что достойно подражания в жизни этого
человека.
Разумеется, каждый из нас больше напоминает сумерки,
чем яркий, сияющий свет, но свет и во тьме светит, и этот свет следует
прозревать и отделять от тьмы в самих себе, так, чтобы как можно больше людей
могло жить и приносить плод жизни данного человека.
На погребении мы стоим с зажженными свечами. Это
означает, мне кажется, две вещи. Одна самоочевидна: мы провозглашаем
Воскресение, мы стоим с зажженными свечами так же, как в пасхальную ночь. Но мы
стоим также, свидетельствуя перед Богом, что этот человек внес в сумерки нашего
мира хоть проблеск света, и мы этот свет сохраним, обережем, умножим, поделимся
им так, чтобы он светил все большему числу людей, чтобы он разгорался по
возможности в тридцать, в шестьдесят, во сто раз. И если мы решимся так жить,
чтобы наша жизнь была продолжением всего, что было в нем благородного и
истинного и святого, тогда действительно этот человек прожил не напрасно, и мы
поистине почувствуем, что сами живем не напрасно. В нас не останется места
надеждам на скорый конец, потому что у нас есть задание, которое мы должны
выполнить.
Можно взять пример, который, разумеется, далеко
превосходит наш опыт, слова апостола Павла: для меня жизнь — Христос, и смерть
— приобретение, потому что пока я живу в теле, я разлучен от Христа; но для вас
полезнее, чтобы я жил... Где сокровище наше, там и сердце наше будет.
Сокровищем для Павла был Христос, самая драгоценная находка и обладание его
пламенной, мощной души, вся любовь его жизни, которая заставляла его
устремляться к тому времени, когда он облечется в вечность и увидит, как Бог
видит его, познает, как сам познан, войдет в общение без всякого покрывала или
тусклого стекла между ним и предметом его любви. Но вместе с тем он знал, что,
обладая тем опытом, который он пережил, он может принести миру свидетельство,
какого не могут принести те, кто говорит только понаслышке. И он был готов
отказаться от встречи, которой жаждал, от приобщенности и единства, к которым
устремлялся, ради того, чтобы принести свое свидетельство. И его любовь к
единоплеменникам была такова, что он мог воскликнуть, что готов сам быть
отлучен от Христа навеки, если это откроет им путь к Нему. В какой-то малой
мере каждого, кто живет и становится для нас таким сокровищем или одним из
самых драгоценных обладаний нашего сердца, можно рассматривать в таком
контексте.
Свидетельство нашей жизни
Это приводит меня к еще одному аспекту всей ситуации.
Мы оставлены, чтобы все, что мы видели, что слышали, что пережили, могло
умножиться и распространиться и стать новым источником света на земле. Но если
мы можем со всей правдой, искренне сказать, что усопший был для нас сокровищем,
— тогда наше сердце должно быть там, где наше сокровище, и мы должны вместе с
этим человеком, который вошел в вечность, жить возможно полнее, возможно глубже
в вечности. Только там мы можем быть неразлучны. Это означает, что по мере
того, как все большее число любимых нами людей покидает это земное поприще и
входит в неколебимый покой вечной жизни, мы должны все больше чувствовать, что
принадлежим тому миру все полнее, все совершеннее, что его ценности все больше
становятся нашими ценностями. И если один из любимых носит имя Господа Иисуса
Христа, если Он — одно из самых больших наших сокровищ, тогда, подобно апостолу
Павлу, мы поистине можем, еще будучи на земле, устремляться всецело, всем
сердцем, и умом, и плотью, к тому дню, когда соединимся с Ним уже неразлучно.
Путь примирения
Есть молитвы, предваряющие смерть человека, есть
последования, связанные с подготовкой к смерти. Подготовка, в первую очередь,
через то, чтобы отвернуться от временного к вечному. Святой Серафим Саровский
перед смертью говорил: телом я приближаюсь к смерти, а духом я точно
новорожденный младенец, со всей новизной, всей свежестью начала, а не конца...
Это говорит о том, что необходимо готовиться к смерти через суровый, но
освобождающий нас процесс примирения со всеми, с самим собой, с собственной
совестью, со всеми обстоятельствами, с настоящим и с прошлым, с событиями и с
людьми, и даже с будущим, с самой грядущей смертью. Это целый путь, на котором
мы примиряемся, как говорит, кажется, святой Исаак Сирин, с нашей совестью, с
ближним, даже с предметами, которых мы касались — так, чтобы вся земля могла
сказать нам: “Иди в мире”, и чтобы мы могли сказать всему, что представляла для
нас земля: “Оставайся с миром, и пусть будет на тебе Божий мир и Божие
благословение”. Невозможно войти в вечность связанным, опутанным ненавистью, в
немирном состоянии. И если мы хотим достичь этого в то короткое время, которое
грядущая смерть нам оставляет, очень важно рассматривать всю нашу жизнь как
восхождение, — восхождение к вечности, не как смертное увядание, а как
восхождение к моменту, когда мы пройдем тесными вратами смерти в вечность, — не
совлекшись временной жизни, но, по слову апостола Павла, облекшись в вечность.
Согласно православному преданию, первые три дня после
смерти душа человека остается около земли, посещает привычные ей места, как бы
вспоминая все, чем была для нее земля; так что душа покидает землю и предстает
перед Богом в полном сознании всего, что с ней происходило. Эти три дня
окружены особым вниманием. Мы молимся, мы служим панихиды, мы сосредоточены
мыслью на всей многосложности наших отношений с усопшим. И у нас есть свое
задание. Мы должны развязать все узелки в душе. Мы должны быть в состоянии
сказать усопшему из самой глубины сердца и всего нашего существа: “Прости
меня!” и сказать также: “Я прощаю тебя, иди в мире”.
Может быть, в этом объяснение старого присловья, что
об усопшем не следует говорить дурного. Если мы истинно, во всей истине и
правде, сказали усопшему: “Я отпускаю тебя. Я встану перед Богом со своим
прощением, пусть ничто, что было между нами, не стоит на твоем пути к полноте и
вечной радости”, то как можем мы вернуться назад, припомнить зло, припомнить
горечь? Это не значит, что мы закрываем глаза на реальность, потому что если
действительно в жизни человека было зло, если действительно было что-то
неладное между нами и усопшим, то тем более должны мы молить Бога освободить
обоих — и нас самих и усопшего, — чтобы быть в состоянии и услышать слова
прощения “Иди с миром”, и произнести эти слова со все нарастающей глубиной
понимания, все нарастающим сознанием свободы.
Душа и тело
Теперь, говоря о проблеме реальности смерти, мы
обратимся к различным связанным с ней службам Православной Церкви. Поскольку
каждый может прочесть их или знает на опыте, я не буду разбирать их подробно, а
выделю некоторые характерные черты. Во-первых, есть две службы, которые все вы,
несомненно, хорошо знаете: это краткое богослужение в память усопшего —
панихида, и отпевание мирян. Существуют и другие, менее известные последования;
к ним относится канон, по возможности читаемый над человеком, отходящим из
этого мира, оставляющим его тяжело, трудно; а также отпевание младенцев и
отпевание священников. Всем этим службам свойственны некоторые основные черты.
В этих последованиях две стороны: забота о душе и
забота о теле. Мы разделяем со всеми Церквами молитвенную заботу об отходящей
или отошедшей душе. Но мне кажется, что Православие оказывает особенное
внимание телу, его отношение к телу удивительно полно содержания. В панихиде
все внимание сосредоточено на душе, которая теперь в вечности стоит лицом к
лицу с Живым Богом, возрастает во все углубляющееся познание Бога, во все
углубляющуюся приобщенность Ему. В службе отпевания, наряду с заботой о душе —
отошедшей, но еще в каком-то смысле столь близкой земле — выражена глубокая
забота о теле.
Тление
В связи с этим я хочу сказать несколько слов о самом
теле. Если прочесть службу погребения, видно, что тело рассматривается с двух
точек зрения. С одной стороны, мы сознаем, что это тело обречено на тление: земля еси и в землю отыдеши; и мысль
об этом очень болезненна, видеть это очень больно. Я сейчас думаю о чем-то, о
чем говорить очень трудно, о чем я говорил только один раз в жизни, несколько
дней спустя после похорон моей матери, потому что чувствовал, что это
единственный случай, когда я смогу высказаться, поделиться этими мыслями.
Моя мать умерла в Великую пятницу; хоронили ее почти
неделю спустя. Утром перед отпеванием я спустился провести с ней напоследок
несколько минут в нашей домовой церкви, и впервые заметил признаки тления на ее
руках и на лице. Меня глубоко ранило, что этих рук, которые я так любил, этого
лица, которое я так любил, теперь коснулось тление. Первое мое движение было —
отвернуться и не смотреть; отвернуться не от моей матери, но уйти от этого
видения, этих темных пятен, которые распространялись. Но потом я уловил в этом
последнюю весть, в которую я должен вглядеться, которую должен воспринять.
Тело, которое было мне так дорого, скоро распадется, и вот что моя мать
говорила мне: “Если ты хочешь никогда меня не потерять, не приходи встречаться
со мной на могилу. Конечно, то, что остается от меня земного, будет лежать там,
и ты можешь почитать это место, ухаживать за ним, но общаться отныне мы будем не
через тело; наше общение в Боге”.
Я сказал об этом проповедь в приходе, и кое-кто
упрекнул меня в грубости и бесчувствии. Но я мог это сказать только по поводу
смерти моей матери; я не смог бы этого сказать при смерти чьей-нибудь
еще матери, или жены, или брата, или друга. И сейчас я это повторяю, потому что
в нашем отношении к усопшему мы должны найти равновесие между принятием
реальности и уверенностью веры, между видением тления и уверенностью в вечной
жизни, между любовью к месту, где покоятся останки любимого тела, и
уверенностью, что связь, общение продолжается на всю вечность в Боге. Это
первый аспект участия тела. Мы находим отголоски этого горя и чувства
трагичности в различных молитвах, в тропаре и в каноне, в стихирах Иоанна
Дамаскина: человеческое тело, которое было призвано к вечной жизни, убито смертностью,
порожденной потерей Бога.
Целостный человек
С другой стороны, Священное Писание, говоря о
целостном человеке, в различных местах употребляет слово “тело”, или “человек”,
или “душа”. И действительно, между телом и душой, даже между телом и духовными
переживаниями существует неразрывная связь. Апостол Павел свидетельствует об
этом, когда говорит: вера от слышания,
а слышание от слова Божия... Слово произносится, слово бывает услышано
посредством тела: через уста говорящего, уши слушающего; но слова достигают
сердца, достигают ума, достигают сердцевины человека так, что одно Божие слово
может перевернуть жизнь человека. Мы ведь знаем, насколько наши телесные
чувства принимают участие во всем, что происходит в нашем уме, в нашем сердце.
Мать выражает всю свою любовь к ребенку, касаясь его, лаская его; сколько
утешения можно передать прикосновением руки, сколько любви во всех ее формах
может быть выражено посредством тела. Так что когда мы глядим на тело усопшего,
мы видим не просто сброшенную одежду, как многие стараются убедить себя, по
крайней мере на словах, чтобы утешиться, чтобы загладить горе. Тело не одежда,
и мы не просто сбрасываем его. Это тело столь же реально, как реален весь
человек, как реальна душа. Только в единстве тела и души мы являемся полным
человеком.
Это выражает неожиданным, может быть, даже
поразительным образом святой Исаак Сирин, который, говоря о теле, пишет, что
вечная судьба человека не может определиться раньше воскресения тела, потому
что телу наравне с душой надлежит выбрать и определить вечную участь человека;
смысл этого высказывания таинственен для нас, потому что мы не в состоянии
представить, как это возможно. И однако — да: я — это мое тело, равно
как и моя душа. И человека можно рассматривать только в целостности. Поэтому
когда мы смотрим на тело, мы смотрим на него с благоговением. Мы видим его со
всем страданием и всей радостью, всей тайной жизни, какая была в этом человеке.
Тело можно бы назвать видимым образом невидимого. В этом отношении, быть может,
не случайно в славянской церковной службе тело называется мощами. Каждое тело,
окруженное любовью, благоговением, почитанием, тело, призванное к воскресению,
тело, которое на протяжении всей жизни служило таинственному общению с Богом в
Крещении и Миропомазании, в Помазании святым елеем при болезни, в Приобщении
Телу и Крови Христовым, в получении благословения — это тело является, так
сказать, семенем — и это слово апостола Павла: сеется в тлении, восстает в
славе... Это тело тления, от которого хотел бы освободиться апостол, чтобы жить
в полноте, лицом к Лицу с Богом, вместе с тем призвано к вечности.
Так, с одной стороны мы видим, что это тело, столь
дорогое и драгоценное, поражено и побеждено смертностью, подвержено смерти. А с
другой стороны мы видим в нем семя, которое посеяно, чтобы через воскресение
восстать вновь в славе бессмертия. И глядя на него, мы не можем не прозревать
его связь с Телом Христа. У апостола Павла есть выражение: жизнь ваша сокрыта со Христом в Боге...
Наше воплощенное человечество сокрыто в тайне Святой Троицы, и эта
воплощенность охватывает все человечество. Во Христе, в Матери Божией мы уже
можем видеть прославленность, к которой призвано наше тело. Так что мы не то
что разделены, но мы в очень сложном состоянии, когда, сокрушаясь сердцем о разлуке,
с изумлением видим, что человеческое тело может умереть, но взираем с верой и
надеждой на это тело, которое когда-то восстанет, подобно телу Христа.
Победа Воскресения
Воскресением Христовым смерть на самом деле
преодолена. Смерть преодолена во всех отношениях. Она побеждена, потому что
благодаря Воскресению Христову мы знаем, что смерть — не последнее слово, и что
мы призваны восстать и жить. Смерть также поражена победой Христа, поправшего
ад, потому что самый ужасный аспект смерти в представлении ветхозаветного
народа израильского был в том, что отделенность от Бога, которую принесла с
собой смерть, стала окончательной, непреодолимой. Те, кто умирал от потери Бога
— и это относилось ко всем умершим — в смерти терял Его навсегда. Ветхозаветный
шеол был местом, где Бога нет,
местом окончательного, безвозвратного Его отсутствия и разлуки. Воскресением
Христа, Его сошествием во ад, в глубины адовы, этому был положен конец. Есть
разлука на земле, есть горечь разлуки, но нет в смерти разлучения от Бога. Напротив,
смерть — момент, путь, через который, как бы мы ни были отделены, как бы
несовершенно ни было наше единение и гармония с Богом, мы предстаем перед Его
Лицом. Бог — Спаситель мира. Он не раз говорил: Я пришел не судить мир, но
спасти мир... Мы предстаем перед Тем, Кто есть Спасение.
Отпевание
В службе отпевания есть трудные моменты. Нужно собрать
всю нашу веру и всю нашу решимость, чтобы начать эту службу словами: Благословен Бог наш... Порой
это предельное испытание для нашей веры. “Господь дал, Господь взял, да будет
имя Господне благословенно”, — сказал Иов. Но это нелегко сказать, когда мы
раздираемся сердцем, видя, что тот, кого мы любим больше всего, лежит мертвым
перед нашим взором.
А затем следуют молитвы, полные веры и чувства
реальности, и молитвы человеческой хрупкости; молитвы веры сопровождают душу
усопшего и приносятся перед лицом Божиим как свидетельство любви. Потому что
все молитвы об усопшем являются именно свидетельством перед Богом о том, что
этот человек прожил не напрасно. Как бы ни был этот человек грешен, слаб, он
оставил память, полную любви: все остальное истлеет, а любовь переживет все.
Вера пройдет, и надежда пройдет, когда вера станет видением и надежда —
обладанием, но любовь никогда не пройдет.
Поэтому когда мы стоим и молимся об усопшем, мы на
самом деле говорим: “Господи, этот человек прожил не напрасно. Он оставил по
себе пример и любовь на земле; примеру мы будем следовать; любовь никогда не
умрет”. Провозглашая перед Богом нашу неумирающую любовь к усопшему, мы утверждаем
этого человека не только во времени, но и в вечности. Наша жизнь может быть его
искуплением и его славой. Мы можем жить, воплощая своей жизнью все то, что было
в нем значительного, высокого, подлинного, так, что когда-то, когда придет и
нам время со всем человечеством стать перед Богом, мы сможем принести Господу
все плоды, всю жатву семян, посеянных его примером, его жизнью, которые
проросли и принесли плод благодаря нашей неумирающей любви, и сказать Господу:
“Прими это от меня; оно принадлежит ему, ей: я — только поле; сеятель был он!
Его пример, его слово, его личность были словно семя, брошенное в почву, и этот
плод принадлежит ему”.
И мы можем стоять с разбитым сердцем и тем не менее
провозглашать слова веры: Благословен
Бог наш... Порой еще трагичнее звучит тропарь Воскресения: Христос воскресе из мертвых, смертию смерть
поправ, и сущим во гробех живот даровав, — когда перед нашими взорами
мертвое тело человека, которого мы любили. Но голос Церкви произносит слова
поддержки и утешения: Блажен путь, в
оньже идеши днесь, душе, яко уготовася тебе место упокоения, и:
Жива будет душа моя и восхвалит
Тя, Господи.
И с другой стороны, есть вся боль, все горе, которое
мы ощущаем совершенно справедливо, скорбь, которая от лица умирающего выражена
в одном из тропарей канона на исход души: Плачите, воздохните, сетуйте: се бо от вас ныне разлучаюся.
И вместе с тем есть несомненная уверенность, что
смерть, которая для нас — потеря и разлука, есть рождение в вечность, что она —
начало, а не конец; что смерть — величественная, священная встреча между Богом
и живой душой, обретающей полноту только в Боге.
ЭВТАНАЗИЯ, ОПРЕДЕЛЕНИЕ, ВИДЫ
В современной культуре и науке особое
внимание уделяется проблеме эвтаназии. Термин “эвтаназия”
означает
безболезненную добровольную смерть и отражает естественное для человека желание
умереть
спокойно, легко и безболезненно. В данном понятии можно выделить такие
смыслы, как ускорение смерти тех, кто переживает тяжкие страдания, забота об
умирающих, предоставление человеку возможности умереть, прекращение жизни
“лишних” людей. Возникает вопрос, как с этими смыслами сочетаются такие
знаменитые принципы, как клятва Гиппократа “Клянусь не
давать смертельного лекарства, даже если меня об этом попросят, или советов,
которые могут привести к смерти”, или принцип, предписывающий врачу бороться
с болезнью до конца. Вместе с тем, использование современной медициной
новейших средств позволяет продлить биологическое существование человека на
бесконечно долгий срок, превращая порой несчастных пациентов и его близких в
заложников сверхгуманизма. Все это порождает многочисленные дискуссии, в
которых одни отвергают эвтаназию как акт убийства, другие рассматривают ее как
панацею от всех бед.
Поворот медицины "лицом к
умирающему больному", как отмечают проницательно предсказал на рубеже
эпохи Возрождения и Нового времени английский философ Френсис Бэкон, который,
между прочим, первым употребил слово "эвтаназия". Обсуждая в своем
труде "О достоинстве и приумножении наук" в 1605г. цели медицины, Ф.
Бэкон подробно останавливается на проблеме отношения к неизлечимым больным:
1. у врачей многие болезни считаются
неизлечимыми;
2. исходя из этого, врачи подчас
несправедливо обрекают на смерть множество больных, однако, к счастью немалая
часть их выздоравливает независимо от врачей;
3. "само утверждение, что эти
болезни неизлечимы, как бы санкционирует и безразличие, и халатность, спасая
невежество от позора";
4. необходимо специальное направление
научной медицины по эффективному оказанию помощи неизлечимым, умирающим
больным ("Если бы они («врачи» - авт.) хотели быть верными своему долгу и
чувству гуманности, они должны были бы и увеличить свои познания в медицине, и
приложить (в то же время) все старания к тому, чтобы облегчить уход из жизни
тому, в ком еще не угасло дыхание... Эта дисциплина должна получить
развитие"; "Я абсолютно не сомневаюсь в необходимости создать
какую-то книгу о лечении болезней, считающихся неизлечимыми, для того,
чтобы она побудила и призвала выдающихся и благородных врачей отдать свои силы
этому труду, насколько это допускает природа");
5. профессиональным долгом врачей по
отношению к таким больным является эвтаназия, понимаемая, исключительно как
облегчение мук умирания: "И я хотел бы пойти здесь немного дальше: я
совершенно убежден, что долг врача состоит не только в
том, чтобы восстанавливать здоровье, но и в том, чтобы облегчить страдания и
мучения, причиняемые болезнями, и это не только тогда, когда такое облегчение
боли, как опасного симптома болезни может привести к выздоровлению, но даже и в
том случае, когда уже нет совершенно никакой надежды
на спасение и можно лишь сделать самое смерть более легкой и спокойной,
потому что эта эвтаназия... уже сама по себе является
немалым счастьем".
Много позже, даже в XVIII в., многие
врачи еще придерживались обычая не пользовать безнадежных больных. В течение
XIX в. призыв Ф. Бэкона к врачам об обязательности помощи умирающим стал
этической нормой.
Обсуждение моральных проблем
отношения врачей к умирающим приобрело на рубеже XVIII-XIX вв. вполне
современный вид не случайно. Дело в том, что как раз в XVIII в. расширилось
понимание предмета медицины; в него стали включать важнейшие социальные
вопросы: организация борьбы с эпидемиями; санитарный надзор за продуктами
питания; общественная и профессиональная гигиена. Особое внимание врачи стали
обращать на охрану здоровья женщин, детей, бедных, инвалидов (слепых,
глухонемых, душевнобольных). Тем самым, присущая издавна врачебному сознанию
идея гуманности включила в себя новые аспекты.
Прежде чем во второй половине XX в.
началось современное хосписное движение, проблема отношения медиков к умирающим
на протяжении предшествующих двух третей столетия обсуждалась, в основном, как
проблема эвтаназии.
Определяющее влияние на судьбу идеи
эвтаназии в 40-50-е года (а в некотором смысле - и по сей день) оказала
соответствующая медицинская практика в нацистской Германии. В 1935 г. здесь
вышла книга врача Клингера «Милость или смерть» (Darfst oder Tod), в которой
обосновывалась концепция «жизни, не стоящей того, чтобы жить». В 1939-1941 гг.
в нацистской Германии осуществляется практика эвтаназии - прежде всего в
отношении душевнобольных, но так же дряхлых стариков, детей с неизлечимыми
уродствами. Во-первых, необходимо подчеркнуть здесь роль германской медицинской
науки (в особенности, медицинской генетики и психиатрии), представители которой
обосновали, а затем прямо санкционировали такую медицинскую практику.
Во-вторых, сама эта практика проводилась в отношении немцев, и даже
подчеркивалось, что она применима «только для немцев» (подтекст, здесь таков:
только они достойны такой гуманности). В-третьих, речь здесь идет не просто о
недобровольной эвтаназии, но о насильственной (одно дело, когда это -
некомпетентный в силу возраста или психического статуса пациент, и решение за
него принимает его законный представитель, и другое, когда решение об эвтаназии
принимали исключительно административные органы). Отсутствие добровольного
согласия в нацистской практике эвтаназии подчеркивается немаловажным
обстоятельством морального порядка - некоторых пациентов прямо обманывали,
говоря им, что они должны принять душ, после чего помещали в специальную
камеру, где «из душевых рожков» поступал потом отравленный газ. В-четвертых,
врачебная экспертиза, лежавшая в основе отбора пациентов, уже почти целиком
была лишена признаков индивидуального подхода к пациенту, т.к. решение
принималось в бюрократическом порядке - всего лишь на основании документов.
В-пятых, по поводу использовавшихся в
нацистской практике активной, насильственной эвтаназии средств (отравляющие
газы, яды, которые вводились парентерально) возникает вопрос, насколько
причиненная таким образом смерть была безболезненной. Во всяком случае, менее
чем в течение 2 лет эвтаназии было подвергнуто порядка 270 тыс. пациентов.
Эти исторические данные приводятся по
книге проф. А.П. Зильбера «Трактат об эвтаназии». Это энциклопедический труд в
плане собранных в нем исторических сведений, касающихся проблемы эвтаназии.
Принудительная смерть как
разновидность эвтаназии в своем страшно-чудовищном аморальном виде,
противоречащем человеческому существованию, предстала на Нюрнбергском процессе,
когда правда о жутких деяниях нацистских врачей стала известна потрясенному
человечеству. Именно тогда стало известно, что нацистские врачи умертвили 70
000 человек: людей с физическими недостатками, считавшихся
"бесполезными" для общества, душевнобольных и т.п. Ими была
разработана чрезвычайно эффективная программа умерщвления людей. Миру также
стало известно, что некоторые врачи, вопреки данной ими клятве Гиппократа,
ставили злодейские опыты на военнопленных и на лицах, депортированных из
занятых нацистами стран, тем самым, обесчестив профессию медика.
Именно на Нюрнбергском процессе мир
впервые подверг сомнению добросовестность врачей и врачебную этику. Недавно
стало известно, что такого же рода злодейские опыты ставились врачами в Японии
во время Второй мировой войны.
Несколько лет спустя общественности,
напоминает Жак Судо, стали известны новые скандальные случаи нарушения
медицинской этики. На этот раз они произошли в Соединенных Штатах Америки. В
1963 году в Бруклине в Еврейской больнице для страдающих хроническими
заболеваниями престарелым пациентам без их согласия в качестве эксперимента
были введены активные раковые клетки. В период между 1965 и 1971 годами в
Государственной больнице Уиллоубрук, Нью-Йорк, проводились исследования
вирусного гепатита. В ходе этих исследований вирус гепатита вводился детям с
физическими недостатками, находившимся в данной больнице. Эти и другие скандалы
показали, что биолого-медицинские исследования могут приводить к аморальным
последствиям, несовместимым с человеческим достоинством и правом на жизнь.
В 1950 г. Генеральная ассамблея
здравоохранения рекомендует всем государствам «осудить практику эвтаназии при
любых обстоятельствах». Запретительное решение ВОЗ в отношении эвтаназии
совпало с историческим моментом зарождения хосписного движения, формирования
философских, теоретических и этических основ современной паллиативной медицины.
Вся вторая половина XX в. характеризуется
возрастанием внимания к проблеме умирания и смерти - как специалистов-медиков,
так и ученых, работающих в гуманитарных науках.
В 1969 г. выходит книга Элизабет
Кюблер-Росс (бывшей в начале сельским врачом, а впоследствии ставшей
психиатром) «О смерти и умирании», оказавшей наибольшее влияние на всю
современную паллиативную медицину.
Особого внимания заслуживает вышедшая
в 1977 г. во Франции книга историка и культуролога Филиппа Арьеса «Человек
перед лицом смерти» (русский перевод в 1992г.). Ф. Арьес - представитель школы
исторической антропологии, рассматривает изменение отношения человека к смерти
на протяжении огромного исторического периода от раннего средневековья до
современной эпохи (оканчивающейся в исследовании началом последней четверти XX
века). В середине 70х годов Ф. Арьес обращает свой проницательный взгляд на
факты и тенденции, которые в настоящее время находятся в центре внимания
специалистов современной паллиативной медицины; всё чаще умирание и смерть
происходят в больницах, где методы оказания медицинской помощи нередко
превращаются в средства отчуждения (затягивания умирания, а не продления жизни,
казенной изоляции умирающего человека в стенах больницы в тот важнейший период
его жизни, когда ему лучше быть в окружении родных и близких и т.д.); от
умирающего всячески скрывают правду как медики, так и близкие, все общество (у
нас, правда, здесь возникает некоторое возражение - ведь «святая ложь» в
медицине появилась еще во времена Гиппократа, а не после второй мировой войны)
и т.д.
Как считают некоторые исследователи,
влияние книги Ф. Арьеса объясняет поворот многих ученых к теме смерти в
исследовании истории культуры. В 1990г. вышла в русском переводе книга Р. и В.
Зорза «Путь к смерти. Жить до конца», во многом определившая развитие хосписного
движения во всем мире (прежде всего - в США), в которой рассказывается об
умирании в течение 8 дней в одном из английских хосписов (дело было в 1975г.)
25-летней дочери авторов книги, страдавшей меланомой.
Воздействие и влияние книги Р. и В.
Зорза определяется не только ее документальным характером, но, прежде всего,
изложением здесь философии и этики современной паллиативной медицины. Имея в
ввиду важность такой стороны современной паллиативной медицины, как «забота о
душе» терминального больного, необходимо обратить внимание на перевод с
французского в журнале «Вопросы психологии» (№5, 1990) работы психиатра А.А.
Шутценбергер «Тяжелобольной пациент (15-летний опыт применения психодрамы для
лечения рака)».
Новые технологии и удивительные
достижения в области биомедицинских научных и методологических исследований,
граничащие с настоящей научной революцией, позволяют сегодня сохранить жизнь
таким серьезно больным и получившим травмы людям, лечение которых еще вчера не
представлялось возможным. Современные методы обеспечения работы сердечно-
сосудистой системы, дефибрилляция сердца, вентрикулярная, респираторная
поддержка, мониторинг и стимуляция сердца, регулирование и выравнивание
обменных процессов, диализ и профилактика инфекционных заболеваний позволяют
поддерживать жизнь больных, получивших серьезные травмы, больных с глубокими
обменными нарушениями и больных с нарушениями функций различных органов.
В результате больные оказываются в
новых ситуациях, когда можно искусственно поддерживать жизнь в серьезно
пострадавшем человеке, абсолютно не надеясь привести его в сознание и вернуть к
нормальной жизни. Это послужило причиной горячих дискуссий по поводу ненужной
реанимации и права на смерть. Основой для таких дискуссий служили также
некоторые известные случаи необоснованно затянутой реанимации. Так, например,
случай с Карей Квинлан (которая впала в коматозное состояние в 1975 году,
выжила, была отключена вся аппаратная поддержка, умерла, но еще была в коме в
1985 году) или другой параллельно имевший место случай (Пол Бейлей, который
умер в 1982 году, пробыв 25 лет в коматозном состоянии). Такая затянутая
реанимация пациентов при отсутствии какой-либо надежды на выздоровление
послужила причиной того, что эвтаназия, равно как и "право на достойную смерть",
становятся все более актуальными.
Различают
пассивную и активную
эвтаназии.
Пассивная – это отказ от
жизнеподдерживающего лечения, когда оно либо прекращается, либо вообще не
назначается. Пассивная эвтаназия просто означает недопустимость использования для
сохранения жизни больного экстраординарных и чрезвычайных средств, если он не
хочет их применения. Она также предполагает прекращение дальнейшего лечения, за
исключением того, которое уменьшает боль. В этих случаях по желанию пациента
должны быть прекращены даже внутривенные вливания и искусственное питание, при
этом нельзя предпринимать попыток воскрешения человека, если его сердце или
лёгкие перестали работать. Если пациент может выписаться из больницы для того,
чтобы умереть дома, то ему нельзя препятствовать в этом32. Активной эвтаназия
называется в тех случаях, когда пациент требует специальных средств для
ускорения смерти.
Прежде всего, следует уточнить, что
под эвтаназией понимается не просто лёгкая, безболезненная смерть, а смерть,
которая соответствует желанию самого умирающего (либо его родственников и
близких, если умирающий безвозвратно потерял сознание) и происходит при
содействии (активном или пассивном) медика. Именно этим определяется как
контекст медицинской практики, в котором можно осмысленно обсуждать проблемы
эвтаназии, так и круг непосредственно причастных к ней лиц. Вместе с тем здесь
затрагиваются и глубинные слои человеческого существования, и фундаментальные
ценности общества, чем и объясняется острота и сложность дискуссий. Противоречивые
взгляды на эвтаназию с медицинской и морально-этической точек зрения породили и
противоречивую юридическую оценку этого явления.
Активная эвтаназия – это
преднамеренное действие с целью прервать жизнь пациента. Различают такие ее
формы, как умерщвление из сострадания, когда жизнь, являющаяся мучением для
больного, прерывается врачом (даже без согласия пациента); добровольная –
активная эвтаназия и уход из жизни по согласию с пациентом при помощи врача.
Право человека распоряжаться
собственной жизнью и отказ от негуманного, уничтожающего его достоинство
лечения выступает основным аргументом сторонников
активной эвтаназии. Святость человеческой жизни, возможность врачебной ошибки
при безнадежном диагнозе, опасность злоупотреблений, если эвтаназия будет
узаконена и т.п. являются вескими контраргументами против
активной эвтаназии. Все эти проблемы свидетельствуют о том, что эвтаназия – это
междисциплинарная проблема, требующая для своего разрешения профессиональных и
нравственных усилий философов, медиков, правоведов, всех заинтересованных
людей.
В развитии отдельных заболеваний
иногда поздно наступают моменты, когда попытки остановить прогрессирование
болезни бессильны, когда «пациент выходит из программы».
Перед медиками встает при этом
задача: не вылечить, а обеспечить достойное для человека
умирание и смерть. Концепция больничного пространства не
предполагает таких механизмов, ибо клиника на данный момент развития медицины
предназначена для человека, который достаточно быстро и эффективно может быть возвращен
к норме.
В соответствии с этим все более
востребованной становится методика паллиативной медицины (термин
«паллиативная» означает «покрывающая» и образно представляется как «окутывающая
заботой, опекой, сопровождающая»). В 1990 г. ВОЗ определила паллиативную
медицину как «обширное поддерживающее лечение больных, болезни которых вылечить
невозможно, но при этом дающее контроль над болью и другими симптомами, а также
психические, социальные и духовные аспекты, имеющие основное значение для
качества жизни больных».
ХОСПИС
Вопросы паллиативной помощи, особо
остро заявившие о себе с 70-х гг. XX в., инициировали
создание специальных учреждений — хосписов. Здесь не обойтись без глубочайшего
милосердного отношения человека к страданиям другого человека. Понятие «милосердие»
имеет
глубокие корни и восходит к Пятикнижию, где оно означало любящую доброту, а в
до библейской греческой культуре интерпретировалось как чувство, которое
возникает при виде незаслуженных страданий. Для Аристотеля
это чувство
понималось как противоположное гневу и означало сочувствие, сострадание,
жалость. Воплощаясь в действиях, не только направленных на удовлетворение
интересов другого, но и основанных на стремлении к совершенству, милосердие
достигает нравственной полноты. Характерно, что сам Бог уже в Пятикнижии
выступает не только как устрашающий, но и как милосердный, человеколюбивый
снисходительный, многомилостивый. Милосердность Бога в Новом Завете дается как
объект для подражания. Требование милосердного отношения к ближнему в заповеди
любви, провозглашенной Иисусом Христом в ответ на вопрос о высшем законе
человеческой жизни («Возлюби Господа твоего всем сердцем твоим, и всею душою
твоею, и всею крепостяю, и всем разумением твоим. Сие есть первая и наибольшая
заповедь. Вторая же подобна ей: Возлюби ближнего твоего как самого себя»),
обосновывается и подкрепляется требованием любви к Богу, в которой человек
должен проявить себя во всей внутренней полноте и целостности сердца, души,
воли и разума. Заметим, что по своему нормативному содержанию заповедь любви не
принадлежит исключительно христианской этике. Аналогичные требования содержатся
в конфуцианстве, даосизме, джайнизме, маоизме, буддизме.
Реальное следование идеалам
милосердия в социальной жизни, несомненно, весьма затруднительно и с
психологической, и с практической стороны, поскольку милосердие способно,
во-первых, вести к неравенству и провоцировать конфликты, ибо оказание помощи
нуждающемуся, ставит последнего в положение, которое может трактоваться как
ущемляющее нравственное достоинство; во-вторых, понимание собственного блага
может отличаться от понимания благотворителя, в соответствии с чем
непозволительно навязывание блага другому; в-третьих, само милосердие
совершается в несовершенном, немилосердном мире. С точки зрения нормативных
правил милосердие непосредственно связано с требованием прощения обид,
непротивления злу насилием, любви к врагам, состраданию. В биоэтике милосердие
понимается как сострадание человеческому горю, желание помочь человеку
переносить боль, муки, чувство одиночества, беду.
Хоспис, по словарю Вебстера, это
гостиница, приют. В средневековье хосписами называли кельи при монастырях, в
которых отдыхали странствующие паломники, обессилевшие больные, которые там же
и умирали. Первый современный хоспис был открыт в 1967 г. в Лондоне благодаря
усилиям доктора Сесилии Сандерс — Хоспис Св. Кристофера.
Главным вдохновителем создания
хосписов в СССР был Виктор Зорза, 25-летняя дочь которого Джейн заболела
меланомой и через год, в 26 лет, умерла в хосписе, умиротворённая и
поддержанная в страдании. Узнав перед смертью, что ее отец родом из России (он
всю жизнь это скрывал), Джейн завещала ему строить хосписы в Индии и России,
чему он и последовал.
Существует несколько форм организации
хосписов: хоспис-больница, домашний хоспис, мобильный хоспис, или
хоспис-амбуланс, и смешанный тип хосписа. На сегодняшний день наиболее
распространены два типа хосписов — хоспис-больница и домашний хоспис. Хоспис-больница
— это
специально построенное здание, больница, в которой пациенту оказывают
необходимую медицинскую помощь и в которой он может находиться достаточно
долго, как правило, до конца отведенного болезнью срока.
В условиях домашнего
хосписа пациента на дому курирует паллиативная команда,
состоящая из врача, медсестры, социального психолога, волонтера, а также
духовника, когда это необходимо. В работе с каждым пациентом и его семьей
разрабатывается индивидуальный план паллиативного ухода.
Мобильный хоспис
(хоспис-амбуланс) создается при больницах и оказывает помощь после
выписки пациента на паллиативный уход на дому. Больного, как правило, для
оказания экстренной медицинской помощи посещают врач и медсестра. Положительным
в мобильных хосписах является то, что больного до конца сопровождают врачи и
медицинские сестры, знакомые ему еще со времени пребывания в больнице.
Негативной стороной при этом является невозможность оказывать помимо
медицинской, другие виды профессиональной комплексной помощи, включая
психологическую, социальную и духовную.
Смешанный хоспис подразумевает
наблюдение больного на дому, но в случае обострения болезни помещение в
стационар, обычно рассчитанный на 15-20 мест для взрослого хосписа и 5-8 для
детского, до улучшения самочувствия.
Этическими и социальными заповедями
хосписа являются:
● Хоспис — дом жизни, а не дом
смерти. Это достойная жизнь до конца, работаем с живыми людьми. Только они
умирают раньше нас.
● Основная идея хосписа —
облегчить боль и страдания как физические, так душевные. Мы мало можем сами по
себе и только вместе с пациентом и его близким мы находим огромные силы и
возможности.
● Нельзя торопить смерть и
нельзя тормозить смерть. Каждый человек живет свою жизнь. Время ее не знает
никто. Мы лишь попутчики на этом этапе жизни пациента.
● За смерть нельзя платить, как
и за рождение. Хосписы должны быть бесплатными.
● Если пациента нельзя
вылечить, это не значит, что для него ничего нельзя сделать. То, что кажется
мелочью, пустяком в жизни здорового человека, — для пациента имеет огромный
смысл.
● Пациент и его близкие —
единое целое. Будь деликатен, входя в семью. Hе суди, а помогай.
● Пациент ближе к смерти,
поэтому он мудр, узри его мудрость.
● Каждый человек индивидуален.
Нельзя навязывать пациенту своих убеждений. Пациент дает нам больше, чем мы
можем дать ему.
● Репутация хосписа — это твоя
репутация.
● Не спеши, приходя к пациенту.
Не стой над пациентом — посиди рядом. Как бы мало времени не было, его
достаточно, чтобы сделать все возможное. Если думаешь, что не все успел, то
общение с близкими ушедшего успокоит тебя.
● Ты должен принять от пациента
все, вплоть до агрессии. Прежде чем что-нибудь делать — пойми человека, прежде
чем понять — прими его.
● Говори правду, если пациент
этого желает и если он готов к этому. Будь всегда готов к правде и искренности,
но не спеши.
● «Незапланированный» визит не
менее ценен, чем визит «по графику». Чаще заходи к пациенту. Не можешь зайти —
позвони; не можешь позвонить — «вспомни и все-таки...позвони».
● Хоспис — дом для пациентов.
Мы — хозяева этого дома, поэтому переобуйся и вымой за собой чашку.
● Не оставляй свою доброту,
честность и искренность у пациента — всегда носи их с собой.
● Главное, что ты должен знать,
что ты знаешь очень мало.
Для стандартизации работы различных
хосписных программ в ноябре 1981 г. руководство Национальной Организации
Хосписов США приняло специальный перечень принципов и стандартов, положенных в
основу работы хосписов. Для того чтобы сотрудники хосписа имели основания
рассчитывать на финансовую поддержку государственных и коммерческих структур,
работа хосписа должна соответствовать этим стандартам. На их основе в 1993 г.
Международной Организацией Детских Хосписов (Children Hospice International)
были сформулированы «Стандарты Хосписного Попечительства над детьми».
На официальном сайте Общественной
благотворительной организации «Белорусский детский хоспис», созданной в 1994
г., размещены такие слова: Когда моя жизнь отмерена
месяцами, неделями, днями, часами...Я хочу жить свободным от боли, унижений,
одиночества. Дайте мне укрытие, протяните мне руку, поймите меня и дайте мне
свою любовь. Затем позвольте мне мирно уйти и помогите моей семье понять.
Белорусский детский хоспис существует
только за счёт благотворительных пожертвований со стороны иностранных доноров,
пожертвований государственных и коммерческих структур, частных лиц. Вся помощь
оказывается семьям пациентов хосписа бесплатно. Пациентами хосписа являются
дети до 18 лет, чьи заболевания признаны неизлечимыми. В первую очередь это
пациенты с онкологической патологией, находящиеся в терминальной стадии, для
которых все возможные виды активного лечения оказались неэффективными (67 %).
Кроме того, пациенты хосписа — это люди с тяжелыми врожденными и приобретенными
хроническими заболеваниями, чье состояние предполагает медленное угасание и
сопряженное с этим тяжелое соматическое и психологическое состояние как самого
пациента, так и его близких, длительно ухаживающих за таким больным. Помощь
оказывается любому человеку, вне зависимости от возраста, пола, цвета кожи,
вероисповедания, социальной принадлежности и положения в обществе.
Профессиональная комплексная помощь
со стороны хосписа предоставляется не только самому пациенту, но и его семье на
протяжении всего периода сопровождения больного, включая особую психологическую
поддержку после утраты близких людей.
Семьям в хосписах оказываются такие
виды помощи, как медицинская, которая включает контроль над
течением заболевания, проведение специально разработанных протоколов
обезболивания, симптоматическое лечение (снятие неприятных ощущений,
противопролежневая терапия), медицинский осмотр и т.д.; психологическая,
подразумевающая
специфическую работу с больным ребенком (работа со страхами, тревожностью,
негативными эмоциями, связанными болезнью), работу с братьями, сестрами
больного ребенка, с родителями и близким родственниками и
социальная; оказание материальной помощи в случае тяжелого
положения семьи и т.д.; юридическая, по
разъяснению законов, гарантирующих права детей-инвалидов, права семей, имеющих
неизлечимо больных детей; духовная, т. е. встречи
и беседы со священником и теологом, причастие на дому, другие ритуальные
церковные услуги; волонтерская (добровольческая), включающая
визиты к пациентам на дом, организацию праздников для детей, работа со
спонсорами и др.
Поскольку хосписы являются в
некотором роде альтернативой эвтаназии, а последняя законодательствами
большинства стран отвергается, необходимо заинтересованное обсуждение в
обществе и научных кругах проблем правовой и этической регламентации
деятельности хосписов. Необходимо соответствующее законодательство в этой
сфере, которое бы защищало больного, формировало его уверенность в том, что
последние часы жизни он проведёт достойно.
В то же время для биоэтики хосписы
оказываются «полигоном» для «проигрывания» глубинных философских и нравственных
вопросов, учитывая, что в любом случае наша жизнь есть «бытие к смерти», и
близость последней только заостряет до предела извечные проблемы нашего
существования. И если хосписы ставят целью обеспечить человеку достойную
смерть, то конечность человеческого земного существования
всегда считалась поводом для размышлений о достойной
жизни. Философия, этика давно поставили вопрос: что есть
жизнь в нравственном смысле слова? К сожалению, нередко человек утратил
духовную жизнь задолго до физической кончины, превратился в «живой труп». И
наоборот, достойное нравственное поведение может быть названо подлинной жизнью.
В философской литературе и публицистике неоднократно обсуждалась проблема,
почему в критической ситуации перед лицом смерти один человек зачастую
оказывается жалким, ничтожным, готовым на любую подлость для продления своего
биологического существования, другой – способен на подвиг. Близость смерти,
несомненно, ранит достоинство человека, не говоря уже о том, что само наличие
смерти принижает человека мыслящего в его стремлении к бесконечному
совершенствованию. Общий вывод классической этики состоит в том, что
нравственность есть критерий как достойной жизни, так и достойной смерти.
Размышления о смерти стимулируют нравственное сознание, они не обессиливают
личность, а дают ей глубинный взгляд на собственную судьбу в целостности
мироздания, позволяют осознать смысл своего существования перед лицом вечности.
Расширение
философско-культурологических и биомедицинских исследований, касающихся проблем
жизни и смерти обусловливают необходимость междисциплинарных подходов в
современной медицине, объединяющих в себе специально-научные,
философско-антропологические, морально-этические, организационно-правовые и
социокультурные исследования и аспекты с целью выработки адекватной стратегии
принятия решений в столь тонкой и важной для человека сфере.
«Физика » и «метафизика » смерти
«Человек есть существо умирающее» — это суждение принадлежит к азряду
банальных истин. Нет ничего более очевидного, и в то же время, в буквальном
смысле, менее очевидного для человека, чем его собственная смерть. Отношение
человека к смерти человека — это всегда отношение, моделирующее всю систему
моральных взаимосвязей и взаимозависимостей. Символично, что смерть в
иудео-христианском понимании стала первым проявлением и обнаружением «зла» как
моральной реальности. Моральное отношение к смерти всегда являлось
кардинальным, системообразующим и жизнеобеспечивающим принципом для любого
человеческого сообщества. Новые медицинские критерии смерти человека — «смерть
мозга» — и новые социальные подходы к индивидуальной смерти — «право на смерть»
— не только частное, конкретное дело медицины. «Физика» смерти, такова уж ее
особенность, непосредственно связана с «метафизикой» смерти, т. е. ее моральным
и социальным измерением.
Критерии смерти
и морально-мировоззренческое понимание личности
Проблема смерти — это проблема по существу своему морально-религиозная и
медицинская. И если религия и мораль — это своеобразная «метафизика»
человеческой смерти, то «физикой» ее является медицина. На протяжении веков в
пространстве европейской христианской цивилизации они дополняли друг друга в
процессе формирования траурных ритуалов, обычаев, норм захоронения и т. п.
Медицинские гигиенические нормы и признание возможности ошибок при диагностики
смерти (случаи мнимой смерти и преждевременного захоронения) разумно сочетались
с обычаем христианского отпевания и захоронения на третий день после смерти.
Медицинская диагностика смерти, связанная с констатацией прекращения дыхания и
остановкой сердцебиения, была непротиворечиво связана с христианским пониманием
сердца и дыхания как основ жизни. Не удивительно, что первые научно
обоснованные попытки оживления умерших были связаны с восстановлением
дыхательной способности и функции кровообращения. Так, например, в 1805 году
доктор Е. Мухин предлагал с целью оживления мнимо умерших вдувать в легкие
воздух с помощью мехов. К началу XIX века во многих странах Европы ставился
вопрос о новом определении смерти, которая связывалась уже с отсутствием эффекта
реакции организма на искусственное дыхание.
В XIX веке началось бурное развитие медицинских технических средств,
которые успешно использовались для более точной констатации смерти и
одновременно проходили испытания новых способов оживления организма. В России
первая удачная попытка оживления сердца, извлеченного из трупа человека, была
произведена в 1902 году доктором А. А. Кулябко (Томский университет). В 1913
году Ф. А. Андреев предложил способ оживления собаки с помощью центрипетального
введения в сонную артерию жидкости Рингер-Локка с адреналином. В 20-е годы был
сконструирован первый в мире аппарат для искусственного кровообращения. Его
создателями С. С. Брюхоненко и С. И. Чечелиным он был назван «автожектор». В
годы Великой Отечественной войны В. А. Неговский и его коллеги разрабатывают
«комплексную методику оживления» организма. Одновременно происходит детальное
изучение процессов конечных стадий жизнедеятельности. Неговский выделяет пять
стадий умирания — преагональное состояние, терминальная пауза, агония,
клиническая и биологическая смерть.
Различие клинической смерти (обратимого этапа умирания) и биологи ческой
смерти (необратимого этапа умирания) явилось определяющим для становления
реаниматологии — науки, изучающей механизмы умирания и оживления умирающего
организма. Сам термин «реаниматология» был впервые введен в оборот в 1961 году
В. А. Неговским на Международном конгрессе травматологов в Будапеште.
Формирование в 60-70-е годы реаниматологии многие считают признаком
революционных изменений в медицине. Это связано с преодолением традиционных
критериев человеческой смерти — прекращения дыхания и сердцебиения — и выходом
на уровень принятия нового критерия — «смерти мозга». Коренные изменения,
вносимые достижениями медицинской науки во временное пространство смерти,
оборачиваются ростом этической напряженности врачебной деятельности. В каждом
ли случае реанимационные процедуры являются наилучшим исходом для пациента?
Безусловно, комплекс технических средств для поддержания жизни дает возможность
предотвратить смерть ряду больных, но в то же время для других это
«поддержание» оказывается лишь способом продления умирания.
Реанимация — это непосредственное олицетворение научно-технических
достижений человека. Однако между человеком и техническими средствами, им
созданными, возникает достаточно жесткая взаимосвязь. М. Хайдеггер приводит
такое сравнение: «Техническое, в самом широком смысле слова, есть ничто иное,
как план», созданный человеком, но который, в конце концов, вынуждает человека
к действию, независимо от того, желает он этого, или уже нет.
Отделения интенсивной терапии современных больниц оснащены новейшими
установками, делающими возможными различные реанимационные процедуры.
Система здравоохранения, оснащенная этой техникой уже не способна
отказаться от ее применения, часто превращая своих пациентов в бесправные
жертвы. Грань между поддержанием жизни и продлением умирания становится такой
тонкой, что смерть оказывается длительным механизированным процессом умирания,
который технологически можно продлить до 10 лет.
Говоря о коматозных больных, профессор Б. Г. Юдин очень метко называет
период между состоянием «определенно жив» и «определенно мертв» — «зоной
неопределенности». этой «зоне» типичны такие суждения врачей: «Человек еще жив,
но он без сознания, необходимо дождаться его физической смерти от голода,
инфекции», или, что одно и тоже, «человек мертв, но он еще дышит, необходимо
прекратить дыхание». В границах новых достижений медицины бьющееся сердце и
дыхание — не есть признаки жизни. Констатация «смерти мозга» определяет
личностную смерть, в границах которой допустима «растительная» (на клеточном
уровне) жизнь. Новые медицинские постулаты с большим трудом адаптируются в
общественном сознании, для которого очень странно суждение о том, что смерть
констатирована, но человек еще дышит.
Современной медицине соответствует современный образ человека, как прежде
всего разумного существа, чему соответствует и новый критерий его смерти —
«смерть разума» или «смерть мозга», или «неокортексовая смерть», т. е.
невыполнение мозгом своих функций мышления, рассуждения, контакта с людьми.
Родственники пациента, оказавшегося в «зоне неопределенности», должны выйти на
уровень новых, соответствующих происходящему в медицине, ориентиров.
Действительно, «зона неопределенности» оказывается в буквальном смысле
слова вне пространства библейских этических заповедей. Шестая заповедь «не
убий» в этой зоне не работает, ибо в терминах традиционной морали — это «зона»
неизбежного убийства или «отказа от жизнеподдерживающего лечения». Но кто
должен принимать и осуществлять решение о смерти человека? Технические
достижения требуют максимально объективного и рационального отношения человека
к своей смерти. Рациональное отношение к своей смерти предполагает ответы на
вопросы, как он хотел бы умереть, кто должен принимать решение в
соответствующей ситуации, насколько строго и кем должна выполняться его воля?
Пытаясь освободить от моральной и юридической ответственности невольных
исполнителей «воли зоны» — врачей, культура обращается к принципу эвтаназии —
умышленному, безболезненному умерщвлению безнадежно больных людей.
Эвтаназия —
моральные, правовые и социальные аспекты
Термин эвтаназия происходит от греческих слов eu — «хорошо» и thanatos —
«смерть» и означает сознательное действие, приводящее к смерти безнадежно
больного и страдающего человека относительно быстрым и безболезненным путем с
целью прекращения неизлечимой боли и страданий.
Эвтаназия как новый способ медицинского решения проблемы смерти (прекращения
жизни) входит в практику современного здравоохранения под влиянием двух
основных факторов. Во-первых, прогресса медицины, в частности, под влиянием
развития реаниматологии, позволяющей предотвратить смерть больного, т. е.
работающей в режиме управления умиранием . Во-вторых, смены ценностей и
моральных приоритетов в современной цивилизации, в центре которых стоит идея
«прав человека». Неудивительно, что 51,5% и 44,8% российских врачей в возрасте
соответственно 41-50 и 51-65 лет на вопрос социологического опроса (1991-1992
гг.) «считаете ли Вы допустимой эвтаназию?» ответили «никогда об этом не думал
(ла)», наряду с вариантами ответов «да» и «нет». Положительный ответ был дан
49% врачей в возрасте 21-30 лет249. Авторы исследования приходят к
справедливому выводу о смене ценностных установок профессионального сознания
медиков, которые, с одной стороны, сталкиваются с тупиковыми ситуациями на
границе между жизнью и смертью, а с другой, являются соучастниками общих
цивилизационных социальных процессов.
Эвтаназия — неоднозначное действие. Прежде всего, различают активную и
пассивную эвтаназию. Активная эвтаназия — это введение врачом летальной дозы
препарата. При пассивной эвтаназии прекращается оказание медицинской помощи с
целью ускорения наступления естественной смерти. Западные специалисты,
например, Совет по этике и судебным делам Американской Медицинской Ассоциации,
вводят понятие «поддерживаемое самоубийство». От активной эвтаназии оно
отличается формой участия врача. «Поддерживаемое самоубийство» — это содействие
врача наступлению смерти пациента с помощью обеспечения необходимыми для этого
средствами или информацией (например, о летальной дозе назначаемого
снотворного). Кроме этого, вводится градация «добровольной», «недобровольной» и
«непреднамеренной эвтаназии (невольной)».
В первом случае эвтаназия осуществляется по просьбе компетентного пациента. Недобровольная эвтаназия проводится с
некомпетентным пациентом на основании решения родственников, опекунов и т. п.
Непреднамеренная эвтаназия совершается без согласования с компетентным лицом.
При этом под компетентностью понимается способность пациента принимать решение.
Совет по этике и судебным делам АМА допускает при этом, что эти решения могут
быть не обоснованными. «Люди имеют право принимать решения, которые другие
считают неразумными, поскольку их выбор проходит через компетентно обоснованный
процесс и совместим с личными ценностями».
Либеральная позиция
Рекомендации и разработки Совета по этике и судебным делам АМА можно
рассматривать как пример либеральной позиции по проблеме эвтаназии. Принцип
автономии больного и обязательство врача уважать выбор пациента, безусловно,
является одним из определяющих пределы этического действия врача. «Мы
демонстрируем уважение к человеческому достоинству, когда признаем свободу
личности делать выбор в соответствии с ее собственными ценностями». Эвтаназия
становится практически работающим принципом, если собственные ценности личности
совпадают с такой ценностью современной цивилизации, как право на предельную
самодетерминацию личности. С либеральных позиций добровольная эвтаназия
основана на фундаментальном человеческом праве — праве умереть, если смерть —
единственное избавление от страданий. Основными аргументами в пользу признания
добровольной эвтаназии становятся сострадание к другим и признание права
человека самому определять время собственной смерти. Позиция, допускающая
эвтаназию, по крайней мере, на уровне отмены и отказа на поддерживающее жизнь
лечение, имеет в своем арсенале еще ряд аргументов. Любой метод, приводящий к
смерти, традиционно оценивается как вредный и, следовательно, недопустимый. Но
сторонники эвтаназии полагают, что она является «правильным лечением»,
направленным на устранение непереносимых болей. Если боль неустранима, помощь
больному, просящего легкой смерти, может рассматриваться как гуманная и
милосердная. Предложение врачом смерти как медицинского лечения — один из
аргументов медицинского уровня.
Следующий аргумент может быть назван «альтруистическим». Это — желание
тяжело больного человека не обременять собою близких ему людей. Это желание
определяется не столько тем, что человек сам хочет этого, сколько тем, что он
должен так сделать, так как забота о близких поглощает его индивидуальную волю
к жизни. Этот аргумент тесно связан с принципом «права на достойную смерть»,
хотя здесь явно доминируют эгоистические мотивы. Принцип «достойной смерти»
формируется с позиций достаточно высокого качества жизни, включающего комфорт,
определенную благоустроенность, выбор средств «достойной смерти» и т. п. В
современной литературе можно встретить и демографический аргумент.
Приемлемость эвтаназии связывается с «существенным постарением населения»,
с ростом числа инвалидов преклонного возраста, содержание, уход и лечение
которых влечет ряд экономических и социальных проблем. Логическим завершением
признания социальной приемлемости эвтаназии является эвтаназия неполноценных.
Особенно остро эта проблема встает относительно новорожденных.
К экономическим и социальным основаниям принудительной эвтаназии добавляется
и генетический фактор — угроза «биологического вырождения». В отличие от всех
перечисленных форм и видов эвтаназии, возможность применения которых все еще
далека от социального признания, принудительная эвтаназия уже выходила на
уровень практики. Всем известен опыт фашистской Германии, где в 1938-1939 годах
была разработана и осуществлялась «Программа эвтаназии» по отношению к
«жизненнонеполноценным» лицам. В 30-х годах в США существовало общество
«Эвтаназия», которое ставило своей целью изменить законы и легализовать
умерщвление «дефективных». И если в конце первой половины ХХ века эти идеи были
осуждены мировым сообществом, то в конце второй половины ХХ века они вновь
набирают силу. При этом, правда, меняется идеология принудительной эвтаназии: на
помощь призываются понятия «милосердие» по отношению к бесперспективным
пациентам и «справедливость» по отношению к их родным или даже обществу в
целом, включая страховые компании и государственные учреждения, финансирующие
их медицинское обслуживание, вынуждая их сокращать средства на оказание
медицинской помощи другим категориям «перспективных» пациентов.
Консервативная позиция
Использование понятий «милосердие» и «справедливость» для оправдания
принудительной эвтаназии — это путь к возможному социальному беспределу. Более
того, использование этих понятий для оправдания эвтаназии — один из знаков
подлинного антихристианства, как формы духовного самозванства, когда святыни и
ценности христианства присваивают «себе такие силы в человечестве, которые на деле
и по существу чужды и прямо враждебны Христу и Духу Его». Действительно, что
может быть изощреннее понятия «убийство из милосердия», особенно в случае
тяжелой неизлечимой болезни?! Или может ли не прельстить оправдание эвтаназии
как нежелания быть в тягость близким, как формы заботы и даже подлинной любви к
ближним?
Но подлинная любовь к ближним состоит в том, что ваша болезнь и возможность
долготерпеливой заботы о больном — это то, как реально и непосредственно могут
послужить ваши близкие Богу. «Истинно говорю вам: так как вы сделали это одному
из сих братьев Моих меньших, то сделали Мне» (Мф. 25, 40). Для одних, это —
один из путей ко спасению, о котором благовествовал Спаситель в своем
Откровении. Для других, это — один из последних рубежей к «муке вечной». «Ибо
алкал Я, и вы не дали мне есть; жаждал, и вы не напоили меня, был странником, и
не приняли меня; был наг, и не одели меня; болен и в темнице, и не посетили
меня». Тогда скажут Ему в ответ: «Господи! когда мы видели Тебя алчущим, или
жаждущим, или странником, или больным, или в темнице, и не послужили Тебе?»
Тогда Он скажет им в ответ: «Истинно говорю вам: так как вы не сделали этого
одному из сих меньших, то не сделали Мне» (Мф. 25, 41-46).
Консервативная позиция по проблеме эвтаназии проста и однозначна. «Этика
православного христианства отвергает возможность намеренного прерывания жизни
умирающего пациента, рассматривая это действие как особый случай убийства, если
оно было предпринято без ведома и согласия пациента, или самоубийства, если оно
санкционировано самим пациентом».
Подобная оценка эвтаназии отличает не только православное христианство, но
и любую консервативную позицию, включая мнение специалистов, которое еще 20 лет
назад было господствующим в обществе. Основанием этого было не только
христианское понимание человека, но и влияние врачебной этики Гиппократа,
которая однозначно отрицает использование опыта и знаний врача для того, чтобы
вызывать «легкую» смерть больного, который просит о такой услуге. Примечательно
при этом, что Гиппократ формулирует этот принцип врачебной этики в условиях
абсолютной социальной приемлемости самоубийства в культуре Греции и Рима.
Аргументы медиков, противников эвтаназии, основываются на врачебной
практике. Во-первых, медицине известны факты «самопроизвольного излечения» от
рака. И хотя такие случаи редки, исключать их возможность в каждой
индивидуальной ситуации нельзя. Во-вторых, практика военных врачей
свидетельствует о способности человека приспособляться к жизни, несмотря на
инвалидность (ампутация ног, рук). Адаптация и новое качество жизни, как
правило, приводило большинство из них к негативной оценке своих прежних просьб
к врачам об ускорении их смерти. В-третьих, принятие смерти как «вида»
медицинского лечения (боли, страдания) может оказаться мощным препятствием на
пути развития самого медицинского знания, которое постоянно стимулируется
«борьбой со смертью».
Православный богослов В. И. Несмелов писал: «Ведь физическая смерть
человека является не переходом в новую жизнь, а последним моментом действительной жизни. Этого рокового смысла
смерти никогда и ни в каком случае не может изменить вера в бессмертие
человеческого духа, потому что если по смерти человека дух его и будет
существовать, то жить-то человеческой жизнью он все-таки не будет».
Социальное предназначение медицины всегда заключалось в борьбе за действительную человеческую жизнь. «В
самом деле, — писал о. Сергий Булгаков, — разве не может и не обязан человек
исцелять болезни всякого рода и разве он этого не делает? И разве уже исчерпаны все для этого
возможности или, напротив, они все более расширяются? Может ли
далее это целительство, которое есть, конечно, борьба со смертью, хотя ее и не
побеждающая, но все же отдаляющая, остановиться перед тем, чтобы не исторгать
из когтей смерти ее преждевременные
жертвы? ». В борьбе со смертью по сути дела заключается
нравственная сверхзадача медицинской науки и врачевания. Постоянное стремление
решить эту сверхзадачу, несмотря на ее неразрешимость, и последовательное
сопротивление неизбежности смерти, всегда вызывало в обществе уважение и
доверие к врачу. Сохранит ли медицина свои социальные позиции, когда система здравоохранения «породит»
систему смертеобеспечения ? Не чреват ли отказ от
последовательного исполнения принципа сохранения и поддержания жизни изменением
моральных основ врачевания, от которых в немалой степени зависит
результативность врачебной деятельности? Не обречены ли врачи, обеспечивая
«достойную смерть» пациенту, на резкое умаление своего собственного
достоинства, участвуя в сознательном убийстве пациента? Либеральные идеологи
пытаются уйти от использования слова «убийство». Они даже утверждают, что
действие, приводящее к смерти пациента по его просьбе и с его согласия, не
может быть названо «убийством». Но как оно может быть названо? Симптоматично,
что в языке, по крайней мере в русском, нет слова, обозначающего такое
действие. Убийство остается убийством, сохраняя всю тяжесть преступления
заповеди «не убий». А эвтаназия, какие
бы благовидные маски она ни принимала, была и остается превращен ной формой
убийства и самоубийства одновременно.
Социальное и юридическое признание эвтаназии не сможет освободить
человечество от болезней и страданий. Но стать мощной и самостоятельной
причиной роста самоубийств, и не только по мотиву физических страданий, может.
Библейское «не убий» неразрывно связано с отрицательным отношением
христианства к самоубийству. Церковь говорит об обреченности самоубийцы на
вечную гибель, отказывает им в погребении по христианскому обряду. Жесткость
христианского отношения к самоубийству вообще, и к эвтаназии в частности,
связана с жизнеобеспечивающими
основаниями социального бытия человека . Даже такой противник христианства, как Ф. Ницше, признавал, что
одна из причин социального признания христианства коренилась именно в его
бескомпромиссной борьбе с «неуемной жаждой самоубийства, ставшей столь
распространен ной ко времени его (христианства — И. С.) возникновения» .
Язычество, буддизм и атеизм «питали» эту жажду. Тит Ливий описывал то
величавое спокойствие, с которым галльские и германские варвары кончали с
собой. В языческой Дании воины считали позором закончить свои дни от болезни в
постели. Известна истории и готская «Скала предков», с которой бросались вниз
немощные старики. Об испанских кельтах, презирающих старость, известно, что как
только кельт вступал в возраст, следующий за полным физическим расцветом, он
кончал жизнь самоубийством. Обычаи, которые предписывали престарелому или
больному человеку покончить с собой, в случае их неисполнения, лишали его уважения,
погребальных почестей и т. п. Это «свободное», на первый взгляд, действие было
на самом деле достаточно жестко регламентировано в языческих сообществах.
Исследуя явление самоубийства в древних культурах, Э. Дюркгейм приходит к
выводу о его чрезвычайной распространенности, при этом на первом месте среди
всех возможных мотивов самоубийства стоит самоубийство по причине преклонного
возраста и болезней.
В буддизме же, где отречение от жизни само по себе считается «образцовым»,
возрастные и физиологические «критерии» для самоубийства практически
отсутствуют. Самоубийство в буддийской культуре является видом религиозного
обряда, и это не удивительно, ибо высшее блаженство и желанная цель жизни
находится вне этой жизни — в «небытии» (нирвана). Виды самоубийства, принятые в
культурах Востока, различны. Их выбор зависит от конкретной секты, страны,
эпохи. Это и голодная смерть, и утопление в водах «священных рек», и
вспарывание своего живота собственными руками.
Атеизм — еще одна мировоззренческая система, находясь в рамках которой
невозможно не признать правомерность самоубийства, если строго следовать ее
исходным принципам и нормам. Среди них: человек создан для счастья, исполнения
желаний, наслаждений и т. п., человек не должен страдать. В условиях невозможности
их реализации трудно отказать человеку в праве на самоубийство.
Тем более, что человек — самодержавный властелин собственного тела. А его
право на предельную самодетерминацию — высшая ценность атеистического
мировоззрения. Принцип «прав человека» не содержит никаких препятствий, которые
сдерживали бы людей от самоубийства. Современное атеистическое мировоззрение
определяет себя как прогрессивное. Но в случае с «правом на достойную смерть»
это прогрессивное «движение вперед» явно меняет свое направление, возвращаясь к
языческим принципам «достоинства». Выход самоубийства с уровня более или менее
часто повторяющихся индивидуальных случаев на уровень морально допустимой
социальной практики может принять эпидемические параметры, особенно если
принять во внимание известную всем культурам «заразительность» идеи
самоубийства.
При этом нельзя не учитывать ту динамику, с которой возрастает число
самоубийств в современном прогрессивном обществе. Э. Дюркгейм сообщает, что за
50 лет (2-й половины XIX века) оно возросло в три, четыре, даже пять раз,
смотря по стране. Он полагает, что можно зафиксировать «связь между прогрессом
просвещения и ростом числа самоубийств, что одно не может развиваться без
другого». Анализируя статистику самоубийств, он приходит к выводу, что
общепринятые предполагаемые мотивы (нищета, семейное горе, ревность, пьянство,
физические страдания, психические расстройства, отвращение к жизни и т. п.),
которым приписывается самоубийство, «в действительности не являются его
настоящими причинами». К настоящим причинам, превращающим человека в добычу
монстра самоубийства, Дюркгейм относит вполне определенные черты общества, а
именно: состояние морального распада, дезорганизации, ослабление социальных
связей человека, разрушение коллективного состояния сознания.
Христианское вероисповедание, утверждает Дюркгейм, а также иудаизм и ислам
дают меньший процент самоубийств. «Католические кантоны, независимо от
национальности их населения, дают в 4 или 5 раз меньше самоубийств, чем
протестантские. Следовательно, влияние религии так велико, что превышает всякое
другое». При этом Дюркгейм объясняет это число не степенью интенсивности веры в
Бога или бессмертие души. Определяющими оказываются два фактора: интенсивность
организации церковной коллектив ной жизни (в протестантизме она практически
сведена к минимуму) и принцип автономии и личной свободы (в протестантизме он
явно доминирует не только по отношению к индивидуальной мысли, но и по
отношению к индивидуальной воле, к установившимся обычаям).
В 1925 году А. К. Горский и Н. А. Сетницкий в работе «Смертобожество»
пришли к выводу, что «вообще же в вопросе о жизни и смерти возможно или
совместное с жизнью наступление на смерть, или индифферентное отступление от
жизни». Степень и мера отступления — различны в разные времена и в разных
странах. Исторический же путь отступления схематично выглядит так: от
Православия — католицизм; от Церкви — протестантизм; от Христа — мистика и
рационализм; от религии — атеизм; от всякого долженствования — аморализм; от
самой жизни — самоубийство. Постепенный отказ от общего дела человечества по
борьбе со слепыми силами распада приводит к «окончательной стадии отступления»,
коей является «принципиально провозглашаемое индивидуальное или коллективное
самоубийство как отказ от жизни».
Знаменательно, что ведущей причиной смертности населения России к 90-м
годам становится смерть по причине самоубийства. Именно эта причина в общей
структуре причин смертности выделяется значительным отрывом от смерти людей по
причинам болезней разного рода. Согласно статистическим данным, потери от
самоубийства выше, чем от болезней органов дыхания, чем от ишемической болезни
сердца, и превосходят суммарные потери от инфекционных болезней, болезней
нервной системы, болезней органов пищеварения и т. п. Среди групп причин
преждевременной смерти — смерть по причине самоубийства, которая является
наиболее значительным источником потерь населения России. Современное состояние
российского общества является убедительным доказательством верности социологическим
исследованиям Э. Дюркгейма, которые проводились задолго до того, как в России
проявились последствия атеизма как государственной религии.
Не является ли современная либеральная борьба за социальное и юридическое
признание эвтаназии если не формой «коллективного самоубийства», то, по крайней
мере, формой влияния на человеческую волю, внушая человеку, что жить надо
возможно меньше? Не призвано ли современное религиозное возрождение Православия
в России если не остановить, то, по крайней мере, сдержать натиск надвигающейся
«духовной эпидемии» «рацио-гуманно-милосердных» форм (приемов) оправдания
«права на достойную смерть»(?) и спасти, по крайней мере, своих чад? «Ибо
восстанут лжехристы и лжепророки, и дадут знамения и чудеса, чтобы прельстить,
если возможно, и избранных, Вы же берегитесь» (Мк. 13, 22). Между словами
Симеона Богоприимца «Ныне отпущаеши раба твоего, Владыко, по слову Твоему, с
миром» (Лк. 2, 29) и требованием современного либерала «права на достойную
смерть» — дистанция огромного размера. Речь идет, прежде всего, не об
исторической, а о смысловой дистанции. Но именно история помогает нам понять
происходящую в современной культуре подмену смысла «мирной и непостыдной»
смерти «правом на достойную смерть». Сделать это не всегда просто. Как же отличить
подлинное милосердие от либерального суррогата?
Подлинное милосердие и сострадание — всегда «по слову Твоему», либеральное
— всегда по «праву на предельную самодетерминацию личности».
Общественно-церковный Совет по биомедицинской этике принял в 1999 году Заявление «О современных тенденциях
легализации эвтаназии в России»:
«Возникновение проблемы эвтаназии в нашем обществе непосредственно связано
с «мировоззренческим плюрализмом», признающим существование различных типов
ценностных ориентаций, включая позицию, допускающую убийство и «право человека
на смерть». По мнению сторонников легализации эвтаназии, это «право» должно
быть защищено законом и включать соответствующее организационное обеспечение,
используя возможности современной фармакологии и социального института
здравоохранения. Церковно-общественный Совет по биомедицинской этике
Московского Патриарха та считает необходимым в связи с этим заявить следующее.
«Признавая ценность жизни каждого человека, его свободу и достоинство как уникальных свойств
личности, созданной по образу и подобию Божиму, православные священнослужители,
ученые, врачи считают недопустимым реализацию любых попыток легализации эвтаназии
как действия по намеренному умерщвлению безнадежно больных людей ,
рассматривая эвтаназию как особую форму убийства (по решению врачей или
согласию родственников), либо самоубийства (по просьбе пациента), либо
сочетание того и другого. Совет выступает против эвтаназии в любой форме,
поскольку ее применение неизбежно приведет:
а) к криминализации медицины и к потере социального доверия к институту
здравоохранения;
б) к поруганию бесценного дара человеческой жизни;
в) к умалению достоинства врача и извращению смысла его профессионального
долга;
г) к снижению темпов развития медицинского знания, в частности, разработок
методов реанимации, обезболивающих препаратов, средств для лечения неизлечимых
заболеваний и т. п.;
д) к распространению в обществе принципов цинизма, нигилизма и нравственной
деградации в целом, что неизбежно при отказе от соблюдения заповеди «не убий».
Квалифицированный врач должен учитывать, что просьба больного об ускорении
его смерти может быть обусловлена состоянием депрессии, лишающим его
возможности правильно оценивать свое положение. Нельзя забывать и об
особенностях человеческой личности, до последней минуты жизни обладающей
свободой выбора и правом на изменение решения.
В свете этих факторов Совет считает эвтаназию неприемлемой в нравственном
отношении и категорически возражает против рассмотрения законодательных проектов,
пытающихся юридически оформить возможность ее применения и тем самым внедрить в
общественное сознание допустимость убийства или самоубийства с помощью
медицины».
Последнее право последней болезни или смерть как стадия жизни
Обязанность «лжесвидетельства» во имя обеспечения права смертельно больного
человека на «неведение» всегда составляла особенность профессиональной
врачебной этики в сравнении с общечеловеческой моралью. Основанием этой
обязанности являются достаточно серьезные аргументы. Один их них — роль
психоэмоционального фактора веры в возможность выздоровления, поддержание
борьбы за жизнь, недопущение тяжелого душевного отчаяния. Известно, что
«лжесвидетельство» по отношению к неизлечимым и умирающим больным было
деонтологической нормой советской медицины. «В вопросах жизни и смерти
советская медицина допускает единственный принцип: борьба за жизнь больного не
прекращается до последней минуты. Долг каждого медицинского работника — свято
выполнять этот гуманный принцип», — наставляли учебники по медицинской
деонтологии. Поскольку считалось, что страх смерти приближает смерть, ослабляя
организм в его борьбе с болезнью, то сообщение истинного диагноза заболевания
рассматривалось равнозначным смертному приговору. Однако известны случаи, когда
«святая ложь» приносила больше вреда, чем пользы. Объективные сомнения в
благополучии исхода болезни вызывают у больного тревогу, недоверие к врачу, что
является отрицательными психологическим факторами. Отношение и реакция на
болезнь у больных различны, они зависят от эмоционально-психологического склада
и от ценностно-мировоззренческой культуры пациента. Известно, что когда З.
Фрейд узнал от врача, что у него рак, он прошептал: «Кто вам дал право говорить
мне об этом?» Вопросы: можно ли открыть больному или родным диагноз, или надо
сохранить его в тайне, или целесообразно сообщить больному менее травмирующий
диагноз, какой должна быть мера правды — неизбежные и вечные вопросы
профессиональной врачебной этики.
В настоящее время специалистам доступны многочисленные исследования
психологии терминальных больных. Обращают на себя внимание работы доктора Е.
Кюблер-Росс. Исследуя состояние пациентов, узнавших о своем смертельном недуге,
доктор Е. Кюблер-Росс и ее коллеги пришли к созданию концепции «смерти как стадии
роста». Схематично эта концепция представлена пятью стадиями, через которые
проходит умирающий (как правило, неверующий человек). Первая стадия — «стадия
отрицания» («нет, не я», «это не рак»); вторая — стадия «протест» («почему я»);
третья — стадия «просьба об отсрочке» («еще не сейчас», «еще немного»),
четвертая — стадия «депрессия» («да, это я умираю»), и последняя стадия —
«принятие» («пусть будет»). Обращает на себя внимание стадия «принятия». По
мнению специалистов, эмоционально-психологическое состояние больного на этой
стадии принципиально меняется. К характеристикам этой стадии можно отнести
такие высказывания некогда благополучных людей, как: «За последние три месяца я
жила больше и лучше, чем за всю жизнь». Хирург Роберт Мак, больной неоперабельным
раком легкого, описывая свои переживания — испуг, растерянность, отчаяние, в
конце концов, утверждает: «Я счастливее, чем когда-либо был раньше. Эти дни
теперь на самом деле самые хорошие дни моей жизни». Один протестантский
священник, описывая свою терминальную болезнь, называет ее «счастливейшим
временем моей жизни». В итоге доктор Елизавета Кюблер-Росс пишет, что «хотела
бы, чтобы причиной ее смерти был рак; она не хочет лишиться периода роста
личности, который приносит с собой терминальная болезнь» . Эта позиция —
результат осознания экзистенциальной драмы человеческого существования, которая
заключается в том, что только «перед лицом смерти» человеку раскрывается новое
знание — подлинный смысл жизни и смерти.
Результаты медико-психологических исследований оказываются в
непротиворечивом согласии с христианским отношением к умирающему человеку.
Православие не приемлет принцип «лжесвидетельства» к умирающим верующим,
религиозным людям. Эта ложь «лишает личность решающего итогового момента
прожитой жизни и тем самым изменяет condition humaine не только жизни во
времени, но и в вечности» . В рамках христианского миропонимания смерть — это
дверь в пространство вечности. Смертельная болезнь — это чрезвычайно значимое
событие в жизни, это подготовка к смерти и смирение со смертью, это покаяние и
шанс вымолить грехи, это углубление в себя, это интенсивная духовная и
молитвенная работа, это выход души в определенное качественное состояние,
которое фиксируется в вечности. «Сокрытие от пациента информации о тяжелом
состоянии под предлогом сохранения его душевного комфорта нередко лишает
умирающего возможности сознательного приуготовления к кончине и духовного
утешения, обретаемого через участие в Таинствах Церкви, а также омрачает
недоверием его отношения с близкими и врачами».
Право пациента на личный образ мира, и на свободу, и на самоопределение,
несмотря на явное несоответствие того или иного выбора «принципу пользы», как
бы очевиден он ни казался кому-то, является основанием доктрины
«информированного согласия». Долг и ответственность врача в рамках этой
доктрины понимается как долг перед свободой и достоинством человека и
ответственность за сохранение ценности человеческой жизни, «вытекающей из
высокого богосыновьего сана человека».